Актер X. Юрий Петрович прав. Так, как ты играл… Мы видим, что переживаешь, мучаешься… Но… А вот как Юрий Петрович показывал, это действует и заставляет меня думать о себе, что со мною происходит?
Актер Г. Хорошо, убедили.
Ю. П. Теперь, другой момент. Ты умеешь читать стихи. У тебя есть и чувство ритма, и можешь нести мысль. Но я хочу, чтоб ты во всей этой штуке открыл для себя новое.
Надо зачеркнуть напрочь весь наш опыт, как будто его нет. Только тогда мы сможем прорваться в новое качество. Это как Можаич [Б. Можаев] прибежал: «Вот молодец — за „Годунова“ взялся! Там такие мысли! Государственные мысли, зрелые!»
(Ю. П. смешно показывает восторги Б. Можаева.)
Этот монолог — как афоризм, это — заповеди властителя.
Реплика Ю. П. Любимова
Надо быть таким гениальным актером, как Чаплин, чтобы одной маской обходиться. Это он сумел всю жизнь на одном штампе прожить.
Актер Г. Тут есть некая опасность интонаций Пугачева [спектакль «Пугачев»].
Ю. П. Да. Но сбив надо делать точный и конкретный по мысли. («Достиг я высшей власти».)
(Ю. Я. читает начало монолога с растерянной интонацией… Актеры смеются и хлопают после блестящего показа Ю. П.)
Ю. П. Надо, чтобы я видел перед собой растерзанного человека. Не бойся показать себя в раздрыге. Ты — человек крепкий. Если б хилый был — была бы опасность сентиментальности. И ты можешь, не бойся, в конце плакать и говорить… На него накатило что-то… Ведь в музыке же Мусоргский сделал…[438]
(Ю. П. показывает арию Бориса.)
Ю. П. А-а-а! Чур-чур, дитя! Ему же видения являются все время. Совесть его мучает.
Актер Г. Я все понимаю. Давайте пробовать, как Вы говорите.
Ю. П. Только так. Я такой трактовки в театре не видел. Всегда показывают на сцене царя. Он умные вещи говорит. А тут ведь он не может убийства младенца себе простить.
Я был совсем молодым. Ехали мы со съемок. Лет двадцать мне было с чем-то. Выбежал на дорогу малыш за мячом. С картузиком. И шофер ничего не смог сделать. Раздавил его. Выскочил из машины и побежал. А толпа — за ним. Убить хотели. Он со страху вдруг остановился и встал как столб. Потом сел на асфальт и зарыдал. Волосы на себе рвал. И его народ не стал бить.
Актер Г. Ну, у меня своих приспособлений достаточно, чтоб сыграть…
Ю. П. А ты попробуй сам себя раздеть. Это не страшно. Хоть и при всех. Иначе защитная броня приспособлений будет сдерживать живое. И не думай сейчас о стихе. Ломай его вообще. Все равно не сможешь. «Я отворил им житницы… Дал продовольствия…» Ставь больше точек. Чтоб казалось, что у тебя тысячи примеров. И еще — ты сейчас держишь ритм, а ты специально не делай этого.
Актер Г. Не могу. Стихи прекрасные!
Ю. П. Стих все равно пробьется! И больше себя бичуй.
Актер Г. Я всех убил… Ах я блядь…[439]
Ю. П. Правильно, правильно… Когда живое — можешь и проматериться. Тут есть у него и моменты осознания («Да, чувствую: ничто не может нас успокоить…»)[440], и отказы[441].
Актер Г. (говорит в роли, продолжая монолог) Да что отказы…
(Смех актеров.)
Может быть, это и есть самое сильное покаяние…
(У актера Г. произошел качественный прорыв в роли. Монолог зазвучал искренне, глубоко.)
Ю. П. (актеру Г.) Вот. Так и надо. Молодец! ‹…›
Именно так и читай. Тут сейчас все ясно. Ведь это — сердцевина произведения. И мне кажется, ты сейчас почти совсем попал, когда сказал, выделив слово «случайно».
«Единое пятно, единое, случайно завелося…» Ведь это же легенда, насчет младенца. И Пушкин ничего не утверждает. Ведь может быть, Дмитрий сам наткнулся на ножик. Упал и наткнулся. Есть ведь подтверждения историков. Пушкин взял версию Карамзина. История — дело темное.
Как Твардовский рассказывал — Хрущев стучал по трем томам: «Вот скоро опубликуем — точное свидетельство об убийстве Кирова». А потом Хрущева сняли, и тома так и не опубликовали. А историки будут потом разбираться…[442]
Я думаю, зрители будут с интересом смотреть за процессом, происходящим с Борисом.
Что же может успокоить человека в наш бессовестный век? Это ведь очень важно. Сейчас смотрят только на бумаги, в особенности если хочешь, пытаешься что-то сделать. А человек — вторичен.
Пушкин взял фигуру Бориса, который мается, кается, мучается.
Картина 8. «Корчма на литовской границе»
Картина 8. «Корчма на литовской границе».
Хозяйка — Т. Лукьянова, Е. Граббе.
Варлаам — Ф. Антипов, С. Холмогоров.
Мисаил — А. Трофимов, А. Серенко.
Григорий — Л. Филатов.
Приставы — Ю. Беляев, А. Граббе.
(9.02.1982)
Ю. П. Ну, пора работать. Давайте почитаем, пофантазируем. Будем разминать текст.
(Актеры читают текст.)
Ю. П. Сцена в корчме — это ж прозаическая сцена. И решать ее надо как-то по-другому, чем предыдущие. Тут важны точные детали. Типы тут замечательные — приставы. Вы же их и сейчас знаете. Только их зовут иначе — милиционеры. Это знаете анекдот: «Почему милиционеры по трое ходят?» — «Один умеет различать дорожные знаки, другой — читать, а третий, чтоб эти два интеллигента между собой не сговорились».
Один милиционер мне всерьез заявил: «Сегодня я не беру [взяток]… Облава будет… А вообще-то я беру…»
Ю. П. (актеру Ф., читающему за Григория) Ты тут посмотри на обоих монахов и оцени, кого лучше заложить.
(Ю. П. показывает.)
Ю. П. Лучше, пожалуй, А. — у него более порочный вид.
Ю. П. (актеру А., читающему за Варлаама) Да ты не стесняйся, ты же малограмотный. Читай по складам.
(Ю. П. показывает.)
Ю. П. Варлааму можно бороду сделать. И парик с залысиной. Вышел на сцену нормальный, а на распеве грим оденешь. И можно Самозванцу бородавку на щеку наклеить. Он же с бородавкой был.
(10.06.1982)
В этот раз сцена репетируется значительно подробнее.
(Репетируется переход на «Корчму», актеры поют «Растворите мне темницу!».)
Ю. П. В этой сцене нет подтекста. Она поразительно современна. Есть два доходяги, которым все до лампочки[443]. Один говорит: «Ты что надулся? Учись у нас! Как мы из монастыря утекли, стали жить здорово. Вот как надо жить на этом свете. Только так!.. Хочешь — к нам присоединяйся».
Тут сцена про жизнь. В опере ее играют как жанровую сцену. Но там музыка потрясающая! А мы в прозе должны вытащить смысл очень реальной сцены.
Вы пробовали в чужую квартиру постучаться? «Что? Чего? Кого? Не знаем!» Все боятся. Я у родного брата давно не был. А у них код в подъезде поставили. Сидят у подъезда бабы. Я спрашиваю: «Как бы мне пройти к Любимову? Он тут давно живет. Наверху. На девятом этаже». А они спрашивают: «Он кем Вам будет?» — «Я его родной брат». — «Ну брату бы он код дал!» Жена моя стоит белая. Так я сорок минут вокруг дома бегал — никто не открыл.
Я для чего вам это рассказываю… Почему мы на сцене этого не играем? Ведь тут то же. Зашли двое казенных людей в фуражках[444]. Первая цель у них — выпить. Вторая — пошантажировать. Им и на преступника вообще-то наплевать. И у нас сейчас так же.
Хозяйка. Добро пожаловать, гости дорогие, милости просим.
Один пристав (другому). Ба! да здесь попойка идет: будет чем поживиться. (Монахам.) Вы что за люди?
Варлаам. Мы божии старцы, иноки смиренные, ходим по селениям да собираем милостыню христианскую на монастырь.
Пристав (Григорию). А ты?
Мисаил. Наш товарищ…
Григорий. Мирянин из пригорода; проводил старцев до рубежа, отселе иду восвояси.
Мисаил. Так ты раздумал…
Григорий (тихо). Молчи.
Пристав. Хозяйка, выставь-ка еще вина — а мы здесь со старцами попьем да побеседуем.
