не моим…
Лайла не злится на меня, ей жаль Райана и его разбитое сердце. Она хочет меня добить, потому что хочет забрать Райана себе, нет, потому что он уже – ее.
– Стоп, что? – я едва ли не выплевываю эти слова. – Твою мать, что?!
Стюарт быстро вылезает из-за столика, чтобы я могла встать перед округлившим глаза Райаном. Попались.
– Ты… – Тыкаю его в грудь. – А мне почти было тебя жаль.
От него пахнет корицей, но это не приятный аромат яблочного пирога, а резкий, неестественный запах «Голдшлегера», который стоит у задней стенки в баре его родителей.
– Ты мне изменял. С Лайлой.
Не знаю, что хуже, – то, что Райан меня обманывал, или что он обманывал меня, чтобы быть с Лайлой. Все это время я извивалась в безумные узлы, чтобы стать кем-то, кто ему понравится. И все это время ему нравилась она?
– Он меня любит, – говорит Лайла и скрещивает руки на груди. лицо у нее белое и блестящее от алкоголя.
– Не сомневаюсь, – хмыкает Рассел за столиком.
Боковым зрением замечаю, что Эван взглядом сигналит ему не вмешиваться. Он чувствует, что во мне закипает гнев.
К столику просачивается официантка, чтобы долить всем кофе.
– Все хорошо, деточка? – спрашивает она меня, метнув взгляд на Райана.
– Да, – говорю я, глядя ей в глаза. – Все нормально. Спасибо.
Она добродушно подмигивает и переходит к следующему столику, уточняя у посетителей, не желают ли они попробовать картофельные оладьи.
– Лайла… – я немного прихожу в себя после шока и понимаю, что на самом деле не злюсь; я просто устала. – Он твой…
Перед уходом Рассел, Амит и Стюарт приглашают меня присоединиться к сеансу покера на следующей неделе, хотя я не имею ни малейшего представления, как в него играть.
– Я тебя научу, – говорит Эван.
– Пусть лучше меня научит тот, кто умеет выигрывать, – шучу я.
– У-у-у-у-у-у! – улюлюкают Рассел с Амитом.
Теперь мы с Эваном сидим на крыше моей машины на парковке «Линдис». Звезды мерцают в небе, как бриллианты на бархате. Я лежу на ветровом стекле и наклоняю голову, чтобы получше их рассмотреть. Эван пытается прилечь рядом со мной, и раздается громкий стук по металлу. Эван спрыгивает с машины.
– Прости!
Я смеюсь и поворачиваю голову к нему.
– Ничего. – я сажусь. – Это я должна просить прощения.
Он удивленно на меня смотрит.
– За поведение моего бывшего только что. Он козел. И знаю, тебе все равно, но я хочу попросить прощения за свои слова в обувном. Потому что мне не все равно, что ты обо мне думаешь.
По лицу видно, что он жалеет о том, что сказал мне.
Я не могу остановиться:
– Прости, что так разошлась, когда ты принес мне документы из больницы, я знаю, ты просто старался собрать всю информацию. Прости, что я тебя осуждала… Наверно, я просто привыкла осуждать себя.
Меня привлекает это отсутствие фальши в Эване. Он будет несмешно и затяжно шутить, говорить «вы», когда любой другой парень не задумываясь сказал бы «ты»… потому что это он. И это придает другим смелости, помогает быть собой.
В шестом классе мы с Кэти обожали играть в предсказалку MASH во время поездок на школьном автобусе. Это было до знакомства с Райаном, поэтому он никак задействован не был. Описывая дом, машину и количество детей, мы принимались за список черт, которые больше всего хотели видеть в будущем супруге: красивые глаза, умный, добрый, чувство юмора, классная попа (это список Кэти). «Думай так, – говорила она, поднимая над тетрадкой блестящую ручку, – что точно должно быть у твоей второй половинки».
Вот оно – способность целиком, без сожалений, всеми фибрами души быть собой настоящим – вот что привлекает меня в человеке больше всего.
– Две правды и ложь? – предлагаю я.
Эван сидит на капоте, я соскальзываю к нему.
С приближением осени вечера стали холоднее, поэтому мне приятно чувствовать тепло его тела.
– О нет, – говорит он, но сдается под моим молящим взглядом. – Ладно.
Я начинаю:
– Первое: я тоже до смерти боюсь пауков.
Он улыбается.
– Второе: я трижды участвовала в Кентукки Дерби. – Загибаю пальцы. – И третье: ты мне нравишься, Эван Герман.
Он удивлен, но как будто и нет.
– В смысле я тебе нравлюсь-нравлюсь? – спрашивает он.
Я киваю, он берет меня за подбородок. Сначала мы целуемся осторожно, будто никогда раньше этого не делали, а потом – будто только этим и занимались уже долгое время. Он проводит пальцами по моей шее, словно играет на инструменте.
В кафе свет выключается, включается и снова выключается. Официантка.
– Постой, – говорит Эван, на секунду отстраняясь. – Это была не ложь, так ведь?
– Тебе совсем не дается эта игра.
– Ты не участвовала в Кентукки Дерби?
Я закатываю глаза.
– И это не полуправда, как, типа, ты участвовала в скачках только один раз?
– Хочешь, чтобы я передумала? – спрашиваю я.
– Нет, – твердо говорит он. – Потому что ты тоже мне нравишься.
Точка.
23
29 августа, 2007
Как бы я ни обожала Соню, я рада, что она убедила Эвана заселиться в общежитие в этом году, несмотря на то что кровати там едва ли больше почтовой марки. Но нам с Эваном вполне уютно на узкой одноместной кровати. Вся крошечная прямоугольная комната, увешанная плакатами, в нашем распоряжении. Стюарта, его соседа – который украсил свою часть комнаты пустыми мисками лапши быстрого приготовления, грязной одеждой и пластиковым шлемом, который, скорее всего, используется для ролевок, – нет дома.
Мы переплетаем ноги и читаем дневники, а потом устраиваем долгие перерывы, и я понимаю, что физическая химия и опыт поцелуев совершенно никак не связаны.
Продолжаются парижские дневники. Две недели Анна гуляет вдоль берегов Сены с сальным Ганьоном, отношения с которым заметно омрачились. Несмотря на сложные чувства Анастасии в связи с возможной встречей с бабушкой, тот факт, что гран-мама наняла кого-то выяснить, настоящая ли это княжна, влечет девушку в Лондон.
Я спрашиваю: «Когда вы меня увезете?» Он отвечает: «Скоро. Ленин, к сожалению, набирает обороты, время еще не пришло». Как мы узнаем, что оно пришло? И что это значит? На эти вопросы он не отвечает.
Одно она знает наверняка – вечно оставаться в квартире на Рю-дю-Бак, которую, как она поняла, оплачивает посол, нельзя. Мы с Эваном поискали о нем информацию. Действительно, Чарльз Хардинг, первый барон Хардинг Пенхёрстский, был британским послом во Франции с 1920 по 1922 год.
Ганьон говорит, что аудиенции с вдовой-императрицей Анастасия может добиться нескоро, – Мария Федоровна отказывается верить, что семью
