Первым условием для встречи и преодоления этой угрозы было то, что Альянс должен был осознать происходящее; вторым и равнозначно важным условием было то, что нам следовало собрать волю, чтобы это изменить. Даже при затруднительном экономическом положении, в котором пребывала Британия, у нас еще были ресурсы, чтобы дать отпор в качестве члена НАТО и под руководством США. Но мы не могли рассчитывать, что так будет всегда. В какой-то момент упадок, не просто относительный, но абсолютный, и не просто ограниченный одной сферой, но в каждой сфере: экономической, военной, политической и психологической, мог стать необратимым. Требовались немедленные действия, а срочность влечет за собой риск. В этом ключе была построена моя первая главная речь по вопросам внешней политики.
События подтверждали справедливость моего анализа. В марте Белая книга лейбористского правительства по обороне представила сильные сокращения в сфере оборонного бюджета: £4 700 миллионов в течение следующих десяти лет. В том же месяце Александр Шелепин, бывший глава КГБ, а тогда ответственный за «торговые связи» Советского Союза, приехал в Британию как гость Британского конгресса тред-юнионов. В следующем месяце мы увидели падение Сайгона, занятого северовьетнамскими коммунистами, что добавило Америке бед. Кубинские «советники» начали приезжать в Анголу, чтобы поддержать коммунистическую фракцию Народного движения за освобождение Анголы. То, что я слышала и читала о подготовке совещания в Хельсинки, подтолкнуло меня к решению высказаться.
Идея совещания в Хельсинки шла от Советов и была тепло встречена западногерманским канцлером Брандтом как составная часть Остполитик (восточной политики), а затем была включена в план мероприятий администрации Никсона. Запад хотел, чтобы Советы вступили в переговоры об уменьшении их военного превосходства в Европе – взаимное сокращение вооруженных сил и вооружений (ВСВСВ) и об уважении прав человека среди своих граждан. Но что хотели Советы? Это был более интересный вопрос, ибо если, как предполагали скептики, они в любом случае не будут соблюдать свои соглашения, они не вступили бы в переговоры, если бы не ожидали некоего важного для себя результата. Респектабельность была единственным ответом. Если Советский Союз и его спутники, в особенности потенциально более слабые режимы в Восточной Европе, могли получить международную печать одобрения, они бы чувствовали себя более уверенно.
Но хотели ли мы, чтобы они чувствовали себя более уверенно? Возможно, одна из самых пригодных для использования слабостей тоталитарной диктатуры – это параноидальная неуверенность, которая проистекает из недостатка признания самого режима и результатом которой становится неспособность в принятии решений. Если бы Советы чувствовали себя более уверенно, их новообретенная респектабельность дала бы им больший доступ к доверию и технологиям, если бы к ним относились с уважительной терпимостью, а не враждебной подозрительностью, как бы они использовали эти преимущества?
Если я собиралась понять эти вопросы, мне нужна была помощь экспертов. Но большая часть экспертов вскочила на удобный поезд советологии, который ехал по рельсам официального покровительства, конференций с «одобренными» советскими академиками, визовой журналистики и большой дозы профессионального самодовольства. Через Джона О’Салливана из «Дэйли Телеграф» я узнала о Роберте Конквесте, британском историке и бесстрашном критике СССР. Я попросила его помочь мне, и вместе мы написали речь, с которой я выступила в субботу 26 июля 1975 г. в Челси. Само мероприятие было организовано лишь за несколько дней до этого. Я заранее не говорила об этом ни с кем из теневого кабинета, потому что знала, что встречу лишь преграды и предостережения, которые, несомненно, потом просочатся в прессу, особенно если дело не заладится.
Я начала с того, что указала на военный дисбаланс между Западом и Советским Союзом на фоне отступления силы Запада. Обратила особое внимание на наращивание советской военно-морской мощи, описав советский флот как глобальную силу с большим числом атомных субмарин, чем имеют флоты всего мира, и большим числом кораблей, чем необходимо для защиты побережий СССР и торгового судоходства. Я утверждала, что ничего не может быть важнее для нашей безопасности, чем американская заинтересованность в Европе, добавив, что изоляционистская Британия поддержит изоляционистскую Америку. Затем я коснулась совещания в Хельсинки. Я не критиковала прямо политику ослабления напряженности, призывая к «действительному» ослаблению напряженности. При этом я процитировала выступление Леонида Брежнева в июне 1972 г., чтобы показать истинные намерения Советов. Брежнев утверждал, что мирное сосуществование «ни в коей мере не подразумевает ослабления идеологической борьбы. Наоборот, мы должны быть готовы усилить эту борьбу…»
Я привлекла внимание к важности прав человека как основной мерке характера режима, с которым мы имеем дело: «Когда советские лидеры сажают в тюрьму писателя или священника, врача или рабочего за свободное изъявление мнения, нас это должно беспокоить не только по причинам гуманности. Ибо эти действия разоблачают страну, которая боится правды и свободы; она не позволяет своим гражданам наслаждаться свободой, которую мы считаем само собой разумеющейся. Государство, которое отказывает в этой свободе своему собственному народу, откажет в ней и народам других стран».
Права человека, как мы уже знаем, стали предметом далеко идущей устной договоренности в так называемой третьей корзине хельсинкского пакета мер «Соглашения в сфере прав человека и других сферах». Но я не верила в честность Советов: на самом деле, поскольку вся их система зависела от подавления, было трудно понять, как они могут выполнить озвученные требования. Я подозревала, что для многих присутствующих в Хельсинки, и не только со стороны коммунистов, соглашения по правам человека были лишь риторикой, а вовсе не основополагающими установками.
Поэтому я сделала вывод: «Мы должны работать в направлении реальной разрядки напряжения, но в переговорах с европейским блоком мы не должны принимать слова и жесты в качестве замены действительного ослабления напряжения. Никакой поток речи, льющийся на конференции саммита, не будет ничего значить, если не будет сопровождаться определенными позитивными действиями, с помощью которых советские лидеры покажут, что их позиция действительно начинает меняться.
Вот почему мы так поддерживаем тех европейских и американских представителей, которые настаивают, что не может быть серьезного продвижения к стабильному миру, пока не будет достигнуто, по крайней мере, свободное передвижение людей и идей».
Реакция на эту речь подтвердила, как я была одинока. Хельсинкское соглашение широко приветствовалось. Я могла себе представить покачивание мудрых голов по поводу моей импульсивной неблагоразумности. Реджи Модлинг немедленно приехал ко мне на Флуд-стрит, чтобы выразить одновременно гнев из-за того, что я выступила, не посоветовавшись с ним, и свое несогласие по поводу ее содержания. Я не уступала. На самом деле то, как очевидно был доволен Брежнев достигнутым в Хельсинки, помогло мне убедиться, что я снова должна вернуться к этому вопросу: он воспринял это как «итог политических последствий Второй мировой войны». Другими словами, он воспринимал это, особенно обязательство не менять европейских границ, за исключением «мирными средствами и по согласию» – как признание законным советского влияния в Восточной Европе, которого СССР достиг силой и обманом в конце войны.
Хельсинкское совещание 1975 г. ныне рассматривается в благоприятном свете, потому что диссиденты из Советского Союза и Восточной Европы использовали его положения как программу, которую нужно было отстаивать в их борьбе с коммунистическим государством. И действительно, то, что права человека становились предметом договорных обязательств, а не просто внутреннего закона, давало диссидентам средства для достижения цели, которые они в полной мере использовали. Их мужество, однако, мало что значило бы без последующего возрождения западной, особенно американской решимости и наращивания оборонных средств.
Они остановили экспансию, которая давала советскому коммунизму психологический престиж исторической неизбежности, привели в действие внешнее давление на коммунистические режимы, сдвинувшее их с пути внутренних репрессий, и подбодрили пустившее ростки движение против коммунизма. Этот двойной итог, оживший Запад и диссиденты, ослаблял преимущества, которые Советы получили в Хельсинки в виде возросшей легитимности и западного признания.
Несомненно, самым важным заграничным путешествием, которое я совершила в 1975 г., возможно, самым значительным за все время моего пребывания на посту лидера оппозиции, была сентябрьская поездка в США. Я уже, конечно, знала кое-что о Штатах, любила и восхищалась тем, что знала. Это, однако, была моя первая возможность встретиться с ведущими политическими фигурами и сделать это почти на равных. Мне было обеспечено внимание прессы, пусть даже по той печальной причине, что акции Британии редко опускались ниже, чем тогда. Американские газеты, журналы и телепрограммы сосредоточились на падении британской экономики, увеличении влияния, расширении влияния социалистических тенденций и том, что воспринималось как крушение национальной самоуверенности. Помимо злорадства, проявлялась тревога, что Америку, тоже страдающую от глубокого кризиса, ставшего следствием вьетнамских проблем и уотергейтской травмы, может постичь та же судьба{ Такое освещение событий дала «Уолл-стрит джорнал» (20 августа 1975 г.). Оно начиналась так: «Вряд ли кому-либо сегодня надо говорить, что Великобритания это больная европейская страна. Везде, куда ни глянешь, полно проблем». Статья описывала падение производства, стремительную инфляцию, разорение предприятий, снижение уровня жизни. Автор статьи рассуждал: «Это все очень любопытно. Ибо Британия пришла в такое состояние не из-за поражения в войне, не из-за землетрясения, чумы, засухи или любой другой природной катастрофы. Гибель Британии – дело ее собственных рук. Она пришла в такое состояние из-за сознательной политики правительства и смиренного принятия ее народом».}.
