простыл след. Их унесло по красной ветке. Он шел в счастливый пустой дом в обход, через бульвар, намеренно растягивая удовольствие молчаливой прогулки. Он шел размашисто, не огибая лужи, с самодовольной улыбкой, захватившей его остроносое лицо. Эта малая гадость, которую он только что в себе обнаружил, рвалась из него смехом. Больше таким бессовестным и легким он не чувствовал себя никогда.
– Вы правда не узнаете меня, Яков Михайлович? Я не поверила себе, когда услышала ваш голос. Вы крикнули: «Кофе», – и я остолбенела. Это же не просто так, что прислали именно вас.
Один только звук собственного отчества заставил Сажина изображать недоумение хлеще любого из его когда-либо допрошенных подследственных. Домогательство! Домработница! Адюльтер! Все статьи, по которым он сам так рьяно карал мужичье. Этих людоедов. Этих врагов Натальи Ольговны. Этих подлых ретроградов. Цепных псов патриархата. Прихвостней похоти. Он смотрел во все глаза на свою бывшую прислугу и видел только часть вторую, пункт третий и положение об обезоруживании агрессивного пола. И списки… Длинные, как свитки, списки, подписанные им самим.
– Меня и правда так звали, – ласково выговорил Сажин, – но откуда вам известно?
Он был настолько убедителен, что ночная гостья замешкалась и, списав его забывчивость на возраст и занятость, перешла к главному. К тому, чего так от нее хотел Сажин.
– Это я. Я писала в Москву. В прокуратуру, в Кремль, лично Наталье Ольговне… Наша Ида, она только делает вид, что служит женскому роду. Вы понимаете? Я вам больше скажу, у меня есть свидетель. Она работает в ее доме. Мужчины ходят к ней в спальню ежедневно! И это они ее зовут. Сами! Понимаете вы?
Она взяла паузу – удостовериться, что следователь поражен, – и осталась довольна. Сажин учтиво пригласил ее сесть, а сам с заложенными за спину руками принялся ходить по комнате. Морщины, собравшиеся на лбу, и поднятые брови свидетельствовали об изумлении, а ритмичное кивание – о сочувствии.
– Я займусь. Я обязательно займусь. Раз такое дело…
Следователь бормотал достаточно громко, чтобы быть услышанным.
– Я бы никогда не донесла на вас, – выпалила она, и Сажин замер, повернутый к ней сгорбленной спиной.
– Вы хоть и обижали меня, но детей вы бы не обокрали. Вы не плохой. Я знаю. Знаю, что любите матчизну. Хоть и ошибались.
Сажин развернулся, не окончив путь до окна, и с середины комнаты в два исполинских шага очутился перед лицом свидетеля. Несколько страшных мгновений она была в замешательстве от его неожиданной близости.
– Люблю, – искренне прошептал он, – люблю. Вы только успокойтесь.
Он взял со стола бумагу, ручку и звучно поцеловал плечо бюста.
– Запишите! Запишите, пожалуйста, все. Это знак. Знак, что мы встретились, спустя целую жизнь.
Свидетель писала, ни на что не отвлекаясь, до первого света. А Сажин снова ходил, неожиданно часто курил и все лепетал о раскаянье, о знаках и неисповедимости.
Ночь принесла в Шуйск первые заморозки, что обнаружилось только днем. Сажин стоял под указателем «О. Рюминское» в то же самое время, что и вчера. Он то стучал мыском по замерзшей луже, то пружинил на посеребренной траве. Борщевик, до недавнего времени сгорбленный и бесцветный, стоял теперь гордым царевичем и своим телом, покрытым изморозью, отражал солнце во все стороны. Водитель крошил гостиничный хлеб для вчерашнего поползня. «Вдруг вернется», – надеялся Сажин.
Оледенелый грунт сообщил о второй машине издалека. «Как хорошо затихает мир в мороз», – думал следователь. Бок не болел. Голова не кружилась. Сажин чувствовал себя неожиданно неплохо после беспокойной ночи. Паша опустил окно и поднял сначала портфель. По напряженной шее секретаря и по тому, как дрожит его кисть, Сажин понял – тяжелый, и одобрительно кивнул. Секретарь опустил чемодан и поднял папку с делом. Из-под черной кожи проступала прямоугольная грыжа. Сажин еще раз кивнул, но сдержаннее, как англичанин.
– Передал? – спросил уполномоченный.
– Передал, – ответил Паша.
– И про прислугу в доме?
– И про прислугу.
– Когда вернешься с проверкой, Паша… Ну, скажем, в декабре, первым делом проверишь, что их нет. Ни той, ни этой. Проверишь стройку. И…
– И кладбище, – закончил за руководителем Паша.
Сажин помолчал и махнул рукой в сторону Москвы. Проводив машину взглядом, он извлек из кармана показания и поджег их. Он курил свою последнюю сигарету, так он себе пообещал только что, пока грехи Иды Ириновны прогорали в прах. Затем он расположился на заднем сиденье, откинул голову, прикрыл глаза и решил не думать в дороге ни о чем плохом, только о дружочке.
Упражнение
К обеду дождь перестал. В черных лужах на разбитой дороге блестело солнце. Редкие капли разбивались о крышу. Умытая сирень лезла в окно.
Под потолком кружила муха. Крыжовник, напудренный сахаром, поманил ее, и жужжание прервалось. Она опустилась на блюдце и злодейски потерла лапки.
Широкий нос Алевтины Павловны, с множеством закупоренных пор, походил на неспелую еще клубнику. Он-то и выбился из-под шерстяного платка, обнажился и соблазнил комара. Сам укус не нарушил бы предобеденной дремоты, но его нытье…
– Ах ты, боже мой! – присела растревоженная Алевтина Павловна. Комар сделался алым пятном на шершавых обоях. Эхо шлепка разошлось по коридору, прозвенев и в прочих спальнях. Удивленная кошка подняла голову, огляделась, поморгала и воротилась в сон.
В дверях топтался мужик и без толку таращился в пол.
– Ох, – думал он про свой дырявый сапог.
– А? Степан, – Алевтина Павловна последовательно возвращалась в этот день. В его события и поручения. – Принес? За чем посылала.
– Принес, Алевтина Павловна, как не принесть. Час как из лавки. Вот жду. Не бужу.
Старый слуга не знал, чем занять руки, а держать их в карманах было бы немыслимо, и он целился из указательного пальца в указательный палец и медленно сводил их, чтобы состыковать не глядя.
– Ну! Оставь и ступай.
Степан крякнул на радостях – про сдачу-то не спросила, видать, выспалась – и спешно вышел, пятясь.
Хозяйка взяла тетрадь, провела расчесанным носом по свежим листам и встряхнула запечатанный пузырь чернил. Из сердечных недр, как писала она в повести, изнутри, волнами бежал трепет. Письменные принадлежности были дорогими и славными. Они важные составляющие ее увлечения, ее «Экзерсиса» – предполагаемое название, выведенное в заголовке, украшенное вензелями и дважды подчеркнутое. Дорогое перо – залог удачи.
Не поправляя мятых волос, Алевтина Павловна перебралась с кровати в кресло и позвонила в колокольчик, окончательно разбудив и расстроив кошку. Та выбежала, а помещица, не оборачиваясь на подоспевшую девочку, велела чаю.
– Где же, где же, – разбирала записи, оставленные ночью. – Вот! Благожелательно
