Но жизнь продолжалась. Галибина прислала план-график сдачи экзаменов и зачетов, сроки утверждения темы, представления и защиты диссертации. Без особого промедления я начал готовится к предстоящим экзаменам. Много лет спустя, уже здесь, в Америке, Нонна, упрекая меня за то, что я много времени трачу на домашние задания по английскому, заявила, что за все время моей учебы в аспирантуре, включая написание диссертации, она ни разу не видела меня занимающимся вечером. Это, конечно, не совсем так, но я, действительно, никогда себя не перетруждал. Все летние субботы и воскресенья мы проводили на пляже на Дону, летом 54-го мы были в Сочи, летом 55-го — в Гаграх, благо от Ростова Черное море недалеко. Несколько раз меня посылали в командировку в Ленинград и в Воронеж. Я всегда любил командировки, а в тот период, тем более в Ленинград — особенно.
Сейчас не могу точно вспомнить, когда произошел этот инцидент. Я уезжал в командировку, меня до вокзала провожала Нонна и Матвей Семенович, мой тесть. До самого вокзала трамвай нас не довез, для Ростова того времени обычное дело — дорогу трамваю заградил железнодорожный состав. Нам предстояло воспользоваться мостом, возвышавшимся над железнодорожными путями. Не доходя до моста, мы услышали крики “Держи вора” (а, может быть, не вора, а как-то иначе) и тут же увидели бегущего прямо на нас человека и на некотором отдалении от него милиционеров. Я потом пытался проанализировать свои мысли и действия и пришел к выводу, что каких либо мыслей или осознанных решений в течение этих долей секунды у меня в голове не было. Не меняя своего положения, я бросил свой небольшой командировочный чемодан под ноги бегущему человеку. Он споткнулся и упал. Удивились моему поступку все — и сопровождавшие меня, и я сам. Нонна очень беспокоилась, чтобы со мной ничего не случилось в пути, а я до сих пор не знаю и не узнаю никогда, совершил ли я поступок или преступление.
В сентябре 55-го у меня была первая экзаменационная сессия. Тогда же мы договорились, что кандидатский экзамен по английскому языку мне зачтут, а вот философию нет — нельзя же по “основополагающему” предмету иметь тройку. Все было хорошо, за исключением самого главного: в Ростове, на заводе мне диссертацию не подготовить. Более того, я не смогу, скорее всего, даже выбрать тему диссертации. Иными словами: в Ростове мне хорошо, но надо возвращаться в Ленинград.
К 1955 году все мои товарищи по несчастью уже покинули Ростов. Не все вернулись на старое место работы, но все вернулись в Ленинград. Никто против этого особенно не возражал — ни ростовское начальство, ни ленинградское. Самое главное — люди возвращались к себе домой, в свои квартиры, к своим семьям. Кстати, почти так же решилась судьба подавляющего большинства уволенных из института евреев. Первоначально, но уже после “разоблачения” Берии и закрытия “дела врачей”, партийные и административные органы города и района, да и директор института, продолжали гнуть свою линию о якобы объективной необходимости проведенной экзекуции, и людей возвращали на работу лишь в виде исключения, после длительного сопротивления. Но потом здравый смысл восторжествовал, и восстановлены были практически все, кто не успел устроиться в другом месте.
А политические события в стране продолжали развиваться. По появляющимся в открытой печати публицистике и литературным произведениям явственно ощущалось то, что с легкой руки Ильи Эренбурга, получило название “оттепели”. Ощущаться ощущалось, но железное партийное руководство страной и всем коммунистическим миром продолжалось. И поэтому 20 съезд КПСС оказался столь же неожиданным, сколь и многообещающим. Казалось, что теперь, после того, как власть призналась людям в преступлениях, совершаемых над ними столько десятилетий подряд, железные оковы мгновенно рухнут. Уже в начале лета 1956 текст выступления Хрущева на съезде дошел и до нашего завода. В зал клуба были допущены все желающие: и члены партии, и беспартийные. Текст читали несколько человек по очереди, в том числе и я. Мне казалось, что происходит настолько важное историческое событие, что я не просто читал, а непроизвольно читал с “выражением”. И это выглядело со стороны наверняка смешно. Особенно нам стало “смешно”, когда все убедились, что серьезных изменений в нашей жизни ждать не приходится. Прежде всего, обращал на себя внимание тот факт, что, “по Хрущеву”, во всех трагедиях нашего народа виноват был Сталин, затем Берия и почти все уже не живущие в этом мире бывшие наркомы и министры внутренних дел и госбезопасности, за исключением, может быть, Дзержинского. Все остальные, и, прежде всего, здравствующие руководители “партии и правительства”, в том числе и сам Хрущев, готовы были нацепить на себя ангельские крылышки — они абсолютно ни в чем не виноваты. Ну, а что касается неприкасаемого Божества Системы, Ленина, то на то оно и есть неприкасаемое. Чем дальше развивались события, тем ближе страна и общество приближались к тому, от чего, казалось бы, начали отходить. Но это будет особенно заметно спустя несколько лет. А пока, чтобы закончить “смешную” тему, я напомню, как смеялся народ, когда на всех экранах появился полнометражный фильм “Наш Никита Сергеевич”, и как я совсем не смеялся, когда мне многие говорили, что я, а точнее, моя голова, благодаря ее форме и лысоватости, очень похожа на голову Никиты Сергеевича. Однако событие, по моему, мнению эквивалентное мировой революции, благодаря Хрущеву совершилось.
Мой обратный перевод в НИИ помимо других трудностей был связан с проблемой, которую я сам себе уготовил, сдав свою комнату институту. Но после всего, что произошло, и чего я добился, останавливаться на полпути было невозможно. В начале 1956 я приехал в Ленинград на свою вторую экзаменационную сессию и попросил бывшего начальника лаборатории поговорить с Чариным о моем обратном переводе. Чарин, по словам Бориса Афанасьевича Митрофанова, воспринял это достаточно доброжелательно и предложил написать заявление на имя начальника Главного управления нашего министерства, которое он завизирует. Но при условии, что я не буду сразу же требовать или даже просить жилье. “При первой же возможности мы ему сами дадим”. К сожалению, такая “первая возможность” случилась только через четыре года.
Через несколько месяцев я был в командировке в Москве, и мое заявление, уже с положительной визой и директора ростовского завода, легло на стол начальника Главного управления Министерства. В результате был издан приказ Министра судостроительной промышленности о моем переводе на постоянную работу в НИИ-49.
Последние дни пребывания в Ростове я провел в приподнятом настроении. Вроде все получалось так, как мне хотелось. И даже больше того, на что я, при самом благоприятном раскладе, мог рассчитывать в марте 1953. Прошли три с половиной ростовских года, но они прошли не безрезультатно. Совсем иначе относилась к последним событиям Нонна. “Зачем тебе уезжать в Ленинград из родного города, от родных, от семьи? Ты и здесь сделаешь карьеру. Я уверена, что ты и здесь сможешь написать диссертацию”. Не помню, кому она жаловалась со слезами на глазах: “Ты представляешь, — он уезжает. И куда — в аспирантуру”. Да, более позорный поступок трудно себе представить. Конечно, и у меня иногда душа болела, да я и теперь вспоминаю об этих ростовских годах, как о подарке, большом подарке, судьбы. Но тогда положительных эмоций было куда больше. “Миша, — сказал я сыну, — у меня к тебе большая просьба. Ни одного мужчину не пускай за порог”. Миша, а ему тогда было уже четыре, немного подумав, резонно спрашивает: “А почтальона?” — “Знаешь что, и его тоже.”
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
