Лэнгдон тяжело вздохнул, и они двинулись ко входу в храм. Пистолет оттягивал карман пиджака. Интересно, что произойдет, если полицейские решат его обыскать и найдут оружие? Но тревоги американца оказались напрасными: полицейские едва удостоили их взглядом. Видимо, их мимикрия оказалась убедительной.
— Вам приходилось стрелять из чего-нибудь, кроме ружья с усыпляющими зарядами? — прошептал Лэнгдон, склонившись к Виттории.
— Неужели вы в меня не верите?
— С какой стати я должен в вас верить? Ведь мы едва знакомы.
— А я-то полагала, что мы — молодожены, — улыбнулась девушка.
Глава 61
Воздух в Пантеоне был прохладным, чуть влажным и насквозь пропитанным историей. Куполообразный, с пятью рядами кессонов потолок возносился на высоту более сорока трех метров. Лишенный каких-либо опор купол казался невесомым, хотя диаметром превосходил купол собора Святого Петра. Входя в этот грандиозный сплав инженерного мастерства и высокого искусства, Лэнгдон всегда холодел от восторга. Из находящегося над их головой отверстия узкой полосой лился свет вечернего солнца. «Oculus, — подумал Лэнгдон. — Дьявольская дыра».
Итак, они на месте.
Лэнгдон посмотрел на потолок, на украшенные колоннами стены и на мраморный пол под ногами. От свода храма едва слышно отражалось эхо шагов и почтительного шепота туристов. Американец обежал взглядом дюжину зевак, бесцельно шляющихся в тени вдоль стен. Кто эти люди? И есть ли среди них тот, кого они ищут?
— Все очень спокойно, — заметила Виттория. Лэнгдон кивнул, соглашаясь.
— А где могила Рафаэля?
Лэнгдон ответил не сразу, пытаясь сообразить, где находится гробница. Он обвел глазами круглый зал. Надгробия. Алтари. Колонны. Ниши. Подумав немного, он показал на группу изысканных надгробий в левой части противоположной стороны зала.
— Думаю, что гробница Санти там.
— Я не вижу никого, кто хотя бы отдаленно смахивал на убийцу, — сказала Виттория, еще раз внимательно оглядев помещение.
— Здесь не много мест, где можно было бы укрыться, — заметил Лэнгдон. — Прежде всего нам следует осмотреть reintranze.
— Ниши? — уточнила Виттория.
— Да, — сказал американец. — Ниши в стене.
По всему периметру зала в стенах, перемежаясь с гробницами, находились углубления. Эти обрамленные колоннами ниши были неглубокими, но царившая в них тень все же могла служить убежищем. В свое время там стояли статуи богов-олимпийцев, но все языческие скульптуры уничтожили, когда античный храм был превращен в христианскую церковь. Этот факт очень огорчал Лэнгдона, и он чувствовал бессилие отчаяния, понимая, что стоит у первого алтаря науки, а все вехи, указывающие дальнейший путь, разрушены. Интересно, кому из олимпийцев была посвящена та статуя и в каком направлении она указывала? Ученый понимал, какой восторг он мог бы почувствовать, увидев первую веху на Пути просвещения. Но вехи, увы, не было. Интересно, думал он, кто мог быть тем скульптором, трудом которого воспользовалось братство «Иллюминати»?
— Я беру на себя левое полукружие, — сказала Виттория, обводя рукой одну сторону зала. — А вам оставляю правое. Встретимся через сто восемьдесят градусов.
Виттория двинулась влево, и Лэнгдон, с новой силой ощутив весь ужас своего положения, невесело улыбнулся. Он пошел направо, и ему казалось, что вслед ему раздался шепот: «Спектакль начнется в восемь часов. Невинные жертвы на алтаре науки. Один кардинал каждый час. Математическая прогрессия смерти. В восемь, девять, десять, одиннадцать… и в полночь». Лэнгдон снова посмотрел на часы. 7:52. Осталось всего восемь минут.
На пути к первой нише Лэнгдон прошел мимо гробницы одного из католических правителей Италии. Его саркофаг, как это часто бывает в Риме, стоял под углом к стене. Группа иностранных туристов с недоумением взирала на эту, с их точки зрения, нелепость. Лэнгдон не стал тратить время на то, чтобы разъяснять причины. Дело в том, что по христианскому обычаю все захоронения должны быть ориентированы так, чтобы покойники смотрели на восток, и обычай частенько вступал в противоречие с требованиями архитектуры. Американец улыбнулся, вспомнив, как этот предрассудок совсем недавно обсуждался на его семинаре по проблемам религиозной символики.
— Но это же полная нелепость! — громко возмущалась одна из студенток. — Почему церковь хочет, чтобы мертвецы смотрели на восходящее солнце? Ведь мы же говорим о христианах, а не… о солнцепоклонниках!
— Мистер Хитцрот! — воскликнул Лэнгдон, который в этот момент расхаживал у доски, жуя яблоко.
Дремлющий в последнем ряду студент даже подпрыгнул от неожиданности.
— Кто? Я?
— Вы, вы, — подтвердил Лэнгдон и, указывая на прикрепленную к стене репродукцию какой-то картины периода Ренессанса, продолжил: — Кто, по вашему мнению, человек, преклонивший колени перед Творцом?
— Хм-м… Какой-то святой, видимо.
— Превосходно. А откуда вам стало известно, что это — святой?
— У него над головой нимб.
— Прекрасно. И этот золотой нимб вам ничего не напоминает?
— Напоминает, — расплылся в широкой улыбке Хитцрот. — Это похоже на те египетские штуки, которые мы изучали в прошлом семестре. Как их там?.. Ах да! Солнечные диски!
— Благодарю вас, Хитцрот. Можете спать дальше, — милостиво произнес Лэнгдон и, поворачиваясь к классу, продолжил: — Нимбы, как и многие иные символы христианства, позаимствованы у древних египтян, которые поклонялись солнцу. В христианстве можно найти массу отголосков этой старинной религии.
— Простите, — не сдавалась девица в первом ряду, — я регулярно хожу в церковь и не вижу, чтобы там поклонялись солнцу.
— Неужели? Скажите, какое событие вы отмечаете двадцать пятого декабря?
— Рождество. Рождение Иисуса Христа.
— Однако, согласно Библии, Спаситель был рожден в марте. С какой стати мы отмечаем день его появления на свет в декабре?
В аудитории воцарилось молчание.
— На двадцать пятое декабря, друзья мои, — улыбнулся Лэнгдон, — приходился древний языческий праздник, именовавшийся sol invictus, что на нашем языке означает «непобедимое солнце». И это, как вам, видимо, известно, — день зимнего солнцеворота, тот замечательный момент, когда солнце возвращается к нам и дни становятся длиннее. — Лэнгдон откусил от яблока кусок, прожевал его и продолжил: — Конкурирующие религии частенько присваивают существующие у противной стороны праздники, дабы облегчить переход к новой вере. Этот процесс, именуемый transmutatum, позволяет людям избежать потрясений при адаптации к новой для них религии. Верующие продолжают отмечать прежние праздники, возносить молитвы в знакомых местах и пользоваться привычными символами… они просто замещают одного бога другим.
Эти слова привели девицу в первом ряду в полную ярость.
— Вы хотите сказать, что христианство есть не что иное, как солнцепоклонство, но только в иной упаковке?!
— Вовсе нет. Христианство позаимствовало свои ритуалы не только у солнцепоклонников. Канонизация, например, отражает обряд рождения «новых богов», описанный древними авторами. Практика «съедения божества» — наше Святое причастие — встречается у ацтеков. Даже умирающий на кресте за наши грехи Христос — концепция, как утверждают некоторые исследователи, не только христианская. Согласно традициям ранних адептов Кецалькоатля,[74] юноша приносил себя в жертву, искупая грехи других членов общества.
— Но хоть что-нибудь в христианстве является оригинальным? — испепеляя профессора взглядом, спросила девица.
— В любой организованной религии оригинального крайне мало. Религии не рождаются на пустом месте. Они произрастают одна из другой. Современные верования являют собой своего рода коллаж… вобравший в себя все попытки человечества постичь суть божественного.
— Постойте, постойте! — возник окончательно проснувшийся мистер Хитцрот. — Я обнаружил в христианстве то, что является совершенно оригинальным. Как насчет изображения Бога? Христиане никогда не представляли Творца в виде ястреба или чудища, какими изображали своих божеств ацтеки. Одним словом, наш Создатель никогда не имел облика странного или ужасного. Напротив, он всегда представлялся благообразным старцем с седой бородой. Итак, образ нашего Бога есть явление оригинальное, не так ли?
— Когда недавно обращенные христиане отказывались от своих богов — языческих, греческих, римских или иных, — они постоянно задавали вопрос, как выглядит их новое верховное божество, — с улыбкой произнес Лэнгдон. — Церковь, со свойственной ей мудростью, избрала на эту роль одну из самых могущественных и почитаемых фигур… наиболее узнаваемое лицо в истории человечества.
— Старика с белой развевающейся бородой? — скептически спросил Хитцрот.
