Жестокий шок от холода ошеломил его, выжал дыхание из его легких.
Он отпустил плиту и бил по воде руками, которые уже казались ледышками, брызгаясь и пинаясь, брызгаясь и барахтаясь в поисках ближайшего выступа твердого льда.
Расколотые плиты скреблись и стукались друг о друга. Течение прижимало его к выступу и дергало за ноги. Его куртка, зимние штаны и слои одежды наполнились водой. Все вдруг стало тяжелее на пятьдесят фунтов, а ботинки — как якоря.
Джулиан с трудом, отчаянно цеплялся за лед. Вблизи лед оказался толстым, пузырчатым и изрезанным десятками трещин. Уродливый, желтоватый и суровый.
Дрянной лед. Ничего красивого в нем нет.
Он смахнул воду с глаз, капли уже примерзли к ресницам. Сильно дрожа, посмотрел на Бишопа, который стоял в шести или семи футах от отверстия во льду.
Бишоп смотрел на Джулиана с шоком и чем-то похожим на благоговение на лице. Его пистолет безвольно свисал с боку.
— Помогите мне! — закричал Джулиан. — Я тону!
Бишоп ничего не сказал.
— Дай мне руку! Спаси меня!
Очень осторожно Бишоп сделал шаг назад. Затем еще один.
Паника сжала грудь Джулиана. Ему стало так холодно. Холоднее, чем когда-либо в жизни. Он чувствовал, как замерзают его клетки, как холод обжигает нервные окончания.
— Ты не можешь этого сделать! Ты не можешь оставить меня умирать!
Бишоп просто смотрел на него, его лицо оставалось бесстрастным, нечитаемым.
Он не собирался помогать. Он собирался стоять и смотреть, как Джулиан умирает.
— Где твоя вера, Бишоп? — кричал он. — Где теперь твой Бог?
— Бог — это любовь. Любовь справедлива, — произносил Бишоп как песнопение, как молитву. — Бог есть справедливость. Это справедливость.
— Нет! — закричал Джулиан. — НЕТ!
— Дафна Бишоп, — четко, глубоко и внушительно произнес Бишоп своим баритоном. Звук эхом разнесся по льду. Он заполнил уши Джулиана и срикошетил внутри его черепа. — Хлоя Бишоп. Юнипер Бишоп.
Джулиан скреб по льду онемевшими пальцами, но все бесполезно. Он умирал. Он скоро умрет.
— Да помилует Господь твою душу, — проронил Бишоп. — Ибо у меня не осталось ничего, что я мог бы дать.
Рев крови в ушах Джулиана стал медленным и вялым. Он не мог разобраться в происходящем в своем затуманенном мозгу. Это не имело смысла. Все это неправильно.
Это Бишоп должен был умереть в ледяной воде, а не Джулиан. Это должен быть не он.
Он смотрел на Бишопа в шоке, в растущем отчаянии, но Бишоп ничего ему не предлагал. Вообще ничего. Он просто стоял и ждал — молчаливый свидетель.
Как и холодный и жестокий пейзаж, злобная зима, жадная река, всасывающаяся в него, тягучая, тянущая, стремящаяся утащить его под воду.
Секунды тикали, как бомба, отсчитывающая время до нуля. Холод словно тисками выдавливал из него силы и жизненную энергию, высасывая саму жизнь из его вен.
Он перестал дрожать, смутно осознавал Джулиан. Его зубы перестали стучать. Ему больше не было холодно. Он не чувствовал ничего подо льдом, даже течение не тянуло его за ноги.
Он не чувствовал своих конечностей. Они мертвы. Ноги — мертвы. Руки — мертвы. Его сердце — мертво.
— Это был не... только я, — выдавил он сквозь онемевшие губы.
Может быть, в нем заговорило чувство вины. Или глубоко запрятанный гнев. Ненависть, в которой он не мог признаться даже самому себе.
Он уходил вниз. Он не должен идти вниз один.
— Скажи мне, — потребовал Бишоп.
— О-она знает... все. Она всегда знала. Она делает вид, что не знает, чтобы лучше себя чувствовать. Она та, кто одобрил это, одобрил все. О-она отправила меня в ту ночь к камере.
Бишоп застыл на месте. Его пристальный взгляд впился в душу Джулиана.
— Назови ее имя.
Холод забирал его. Его мозг превратился в плотную, набитую ватой оболочку. Все отдалялось и расплывалось.
Течение все сильнее и сильнее тянуло его бетонные ноги. Его онемевшие пальцы едва могли ухватиться за лед.
Джулиан подумал о ключе, все еще привязанном к кирпичу где-то в этой же реке. Вспомнил о своем ненавистном брате, который теперь тоже мертв. Он думал о Ноа, лучшем друге, который его предал.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Его разум помутился вокруг одного яркого осколка, последней вещи.
И он ответил:
— М-моя мать. Розамонд Синклер.
Джулиан отпустил руки. Холодная темная вода потянула его вниз, вниз, вниз в свои тенистые глубины. Вниз и вдаль.
Глава 51
Розамонд Синклер
День тридцать пятый
Сыновья Розамонд Синклер были мертвы.
Оба. Сначала Гэвин, злонамеренно убит. И теперь Джулиан, провалился под лед.
Его смерть не случайность. Она точно это знала. Один из все еще преданных ей полицейских заметил Аттикуса Бишопа у реки вместе с ним.
Джулиана убили так же точно, как и Гэвина.
Сокрушительное горе пронзило ее. Горе, потеря и ужасная черная ярость. Она дрожала от гнева. Тряслась от него. Все ее тело лихорадочно билось от ярости, от ненависти, от неутомимого желания уничтожить все, до чего она могла дотянуться.
С рыком негодования она крутанулась и схватила старинную фарфоровую тарелку из стопки, стоявшей на стойке в ожидании, когда ее уберут.
Розамонд бросила ее изо всех сил. Тарелка ударилась о стену на противоположной стороне кухни и разбилась на несколько частей. Она схватила следующую тарелку и запустила ее тоже.
Фарфор разбился вдребезги. Грохот отдавался у нее в ушах.
Она разбила все тарелки, миски и блюдца, которые у нее были, пока сотни керамических осколков не заблестели на деревянном полу. Ее ухоженные руки сжались в трясущиеся кулаки, все тело дрожало от черной ярости.
— Ты закончила? — спросил Маттиас Саттер.
Она почти забыла о нем.
Розамонд повернулась к нему лицом, ее грудь вздымалась, лицо и шея пылали жаром. Адреналин покинул ее тело.
На нее надвигалась тьма. Огромная воющая пустота.
Ее тщательно выверенный контроль дал трещину, в фасаде, над которым она так старательно работала, появились изломы. Все, что она могла видеть, стало красным. Горе и ярость смешались в токсичное, радиоактивное месиво, разъедающее ее внутренности. Она сходила с ума.
Маттиас тихо сидел на другой стороне острова, спина прямая, в одной руке бокал вина каберне совиньон.
— Что ты собираешься делать?
— Я хочу сжечь весь этот город дотла, — прошипела Розамонд.
Маттиас нахмурил брови.
— Возможно, это немного... преждевременно.
— Я отдала этим людям все! Все, что у меня есть! И все равно они предали меня.
Она посвятила свою жизнь Фолл-Крик. Весь стресс, бессонные ночи, политика и игры — она взяла все это на себя. Ей за это не платили. Черт, кто знал, заплатят ли ей когда-нибудь вообще.
Тем не менее, она охотно взяла на себя это бремя. Она пошла на необходимые жертвы, чтобы защитить город.
Благодаря ей Фолл-Крик избежал бедствий. Благодаря ей этот город остался цел и невредим.
У каждого жителя была еда на столе, чтобы удовлетворить их потребности, и дрова, чтобы согреть их детей — у каждого послушного жителя, во всяком случае. Она знала, что им нужно, даже раньше, чем они сами. Она знала, что нужно, и у нее хватило мужества и стойкости сделать так, чтобы это произошло.
Какой еще город или поселок может сказать такое? Конечно, ни один в Мичигане. Возможно, ни один во всей стране.
Она добилась этого. Никто другой.
Чем город отплатил ей за ее неизменную щедрость? Неблагодарностью, нытьем и неуважением. Предательством и изменой. Смертью ее сыновей
Она и подумать не могла, что потеряет своего драгоценного Гэвина. Или Джулиана. Ее сыновья были для нее всем.
Что она имела без них?
Только город. Только «Винтер Хейвен». Только ее наследие.
Ярость пронзила ее насквозь, рассекая горе, как нож. Праведное негодование.
— У меня отняли сыновей. Их убили... несогласные. Террористы. Я не успокоюсь, пока мы их не уничтожим. Пока мы не уничтожим эту угрозу для Фолл-Крик раз и навсегда!
