Работал поэт, по его собственному признанию, «очень медленно» — тщательно взвешивал каждое слово, скрупулезно оттачивал каждый образ, добиваясь правдивости, логической стройности, изящества и эмоциональной выразительности. Истинное поэтическое творение, считал поэт, всегда должно быть отмечено мастерством, «чтобы слова, сказанные тобой, были настолько главными, интересными, мудрыми, чтобы ни одно из них не терялось в людских сердцах, было нужно людям, необходимо, неугасаемо, незабываемо». Он признавал только «художественное слово высокого накала, предельной ясности и силы». Эти мысли, записанные в дневнике, поэт повторяет и в письмах к друзьям, к издательским работникам.
«Пишу страшно скупо и спешить не могу… Хочется сделать очень хорошо, и кажется, пока что иначе и не получается. Что сказать Александру Трифоновичу (Твардовскому. — Л. Г.) по поводу сроков окончания — просто не знаю пока», — сообщает Ручьев Э. Г. Казакевичу в сентябре 1958 года.
Необычайная требовательность к себе, не знающая никаких снисхождений; упорная — до изнеможения — работа над словом; создание десятков вариантов не только поэтических строк, но и целых строф и даже глав поэмы, — все это отдаляет сроки завершения «Любавы».
«Боюсь, что я просто измучил тебя своей медлительностью, как говорится, подвел тебя, злоупотребил твоим доверием, — пишет Ручьев редактору будущей книги, поэту Дмитрию Ковалеву 8 сентября 1961 года, когда все издательские сроки уже миновали. — Твердо считал, что осенью приеду в Москву и привезу полностью законченную поэму, но не вышло. …Всю осень и зиму работал над поэмой день и ночь, не спал, не ел досыта и отдыхать не мог. Вся поэма лежала передо мной, как на блюдечке, требовалось только пропустить ее через мозг и, оформив до последней строки, выдать на редакторский стол. Ну, а пишу я, кстати сказать, очень медленно, в среднем — не более одной строфы в сутки. Замучило меня собственное отэка, что ни день, то привередливей становится».
Срок окончания поэмы Ручьев отдаляет до начала 1962 года, так как «хочется в последней главе поэмы проверить и продумать поглубже образные (а стало быть и идейные) обобщения. Ведь за это время опубликован проект Программы КПСС. И хотя замысел моей поэмы не расходится с ее положениями, сделать сердечную сверку своей работы с этим документом времени я считаю себя обязанным», — обосновывает Ручьев в письме к Дмитрию Ковалеву свое решение.
Работая над «Любавой», поэт одновременно вынашивает ряд новых творческих замыслов. В одном из писем к Э. Г. Казакевичу он пишет о том, как отмечается в Магнитогорске День металлурга. Значение этого праздника «почувствовалось до самой глубины души». «Я даже, побеседовав с некоторыми награжденными металлургами нашими, чуть не соблазнился взяться за новую поэму. Народ, сами знаете, замечательно красивой жизни, хотя — не в пример «братьям Ершовым» — не столь разговорчивый и «боевитый». Но тема эта уже по-хозяйски пристроилась в очередь и тянет помаленьку мои идеи и бензин», — сообщает Ручьев в этом же письме.
К июню 1962 года «Любава» наконец-то была завершена. О том, каких волевых усилий и гигантского труда потребовала она от поэта, узнаем из его письма к критику А. М. Абрамову. «Любава» выпила много моей кровушки, — пишет ему Б. А. Ручьев 4 марта 1963 года. — Ведь писал я ее четыре года, как говорят, «с полной самоотдачей», и однажды дошел почти до инфаркта. Но… все-таки закончил так, как хотел, не сползая с намеченного уровня».
Но работа над «Любавой» не прекратилась вплоть до сдачи ее в набор. Началась оживленная переписка с редактором книги Дмитрием Ковалевым. Последнего беспокоил конец поэмы, связанный, как мы помним, с отъездом Любавы из Магнитки. Позднее в некоторых критических статьях и рецензиях высказывались подобные же сомнения относительно такого завершения «Любавы». Сам поэт в этой дискуссии участия не принимал. Но теперь известно, что в процессе работы над поэмой Ручьев «испытал» несколько вариантов конца, и выбранный им вариант продиктован логикой развития характера героини, правдой сложных и подчас драматических жизненных ситуаций, запечатленных в этом произведении.
«Представь себе, когда я принял такое сюжетное решение, а было это три года назад, то сам пережил и перечувствовал все твои сомнения, — писал он Д. Ковалеву 23 июня 1962 года. — Но, продолжая работать над поэмой и все время держа себя в состоянии настороженности к судьбе Любавы, к ее поступкам и решениям, убедился в том, что иначе она поступить не могла. Это оправдано ее характером, жизнью и исторической правдой времени».
Отражение в искусстве слова правды живой действительности, правды человеческих отношений, чувств и переживаний Б. А. Ручьев всегда считал основным принципом своей поэтической работы. «Стихи должны быть всегда отмечены истинными чувствами пережитого — мыслями, радостями и страданиями, — пишет он в своем дневнике. — И в основе каждого стиха должна быть достоверность жизненного испытания».
Вместе с тем, принцип правдивости не подразумевает, по мнению Ручьева, следования точной документальности в изображении событий, обстоятельств и характеров. Важно пропустить эти события через собственное сердце, дать собственную оценку изображаемому. Большое значение придает поэт и художественному вымыслу. «Важно восприятие собственным глазом факта, условия, события. Надо на основе их домысливать. Не врать, а домысливать», — читаем в его дневнике.
Кажущаяся простота поэзии Б. А. Ручьева — плод тяжелого, упорного, взыскательного труда. Поэт Михаил Светлов, прочитав цикл стихов Ручьева «Красное солнышко», заметил, что «перед нами очень богатый чувствами поэт, умеющий отделять зерно от плевел, умеющий простыми средствами создавать непростые вещи»[8].
Обычно Ручьев долго вынашивал свои поэтические замыслы, не сразу поверяя их даже близким друзьям. Продумывались и выверялись варианты сюжета и композиции, тщательно собирался и изучался документальный материал.
«Готовлюсь… к работе над новой поэмой о Магнитогорске, обдумываю ее, выкладываю, как дом, со всеми порогами, задвижками и ходами, — писал Б. А. Ручьев критику А. М. Абрамову 4 марта 1963 года. — Знаю, что когда придет пора сооружения, то многие расчеты полетят к чертям, но материал-то все равно пригодится». Со своим новым замыслом Ручьев знакомит поэта Дмитрия Ковалева в письме от 23 июня 1962 года. Из него мы узнаем, что поэма «Рождество» составит вторую часть дилогии «Индустриальная история». Являясь продолжением «Любавы», она в то же время будет сюжетно самостоятельным произведением: «…На той же Магнитке будет продолжена, а вернее — рассказана новая история про жизнь того же Егора. Где-то там появится и Любава в своем новом качестве как косвенная героиня поэмы».
Пройдет год, а поэма, сообщит Ручьев в письме к журналисту Ю. А. Левину в июне 1963 года, «еще не оформилась, хотя бы и частями». «Есть целиком только первая глава, которая ранее публиковалась в одном сборнике… Она будет начинать новую поэму и развивать сюжет ее», — напишет он, имея в виду главу «Четвертый век», опубликованную в 1958 году в книге «Лирика».
В сентябре 1963 года Б. А. Ручьев пишет Д. Ковалеву, что зимой надеется завершить работу над «Рождеством» и, кроме того, написать небольшую поэму «Юноша». «Держат они меня, как на крыльях, и покоя не дают».
В процессе работы над поэмой первоначальный идейный замысел автора изменился. «…Будет называться она «Мировая зима», — пишет Ручьев критику Д. В. Старикову 1 июня 1965 года. — Это в смысле мирового значения событий, которые произошли в ту зиму. В борьбе за домну у меня в поэме участвуют американцы, немцы, словом, сталкиваются интересы двух Миров Мира».
И только к середине 1967 года первая глава новой поэмы («Канун») была завершена и опубликована в журнале «Октябрь». «Надо полагать, ты помнишь главу о «мистере Шпроте», которая вырвалась у меня еще несколько лет назад вместе с первыми главами «Любавы». Тогда она не вошла в «Любаву», поскольку относилась к новому, более позднему периоду моей «Индустриальной истории», должна была стать началом другой поэмы, развивающей эту тему, — писал Б. А. Ручьев Д. В. Старикову 20 августа 1967 года. — Этот «Шпрот» в течение нескольких лет был мной «законсервирован», ибо не был доведен до кондиции. Долго, много раз и во многих вариантах пытался я его обработать и, как с порога, начать с него ход в новую поэму. Нынче мне это удалось. Теперь я вошел в поэму и, мне кажется, душу в главу о Шпроте мне удалось вложить. Я освоил ее заново, во всяком случае, для меня даже старые строфы зазвучали по-иному после проделанной работы, и вообще вся эта часть поэмы нынче очень радует меня».
Итак, только одна глава «доводилась до кондиции» почти десять лет! Поэт, по его собственному признанию, работал над нею «долго», обрабатывал «много раз и во многих вариантах». При этом он отказался от некоторых, как ему казалось, «внешних дешевых эффектов», стремясь «выразить всю полноту и существо происходящего».
