Итак, только одна глава «доводилась до кондиции» почти десять лет! Поэт, по его собственному признанию, работал над нею «долго», обрабатывал «много раз и во многих вариантах». При этом он отказался от некоторых, как ему казалось, «внешних дешевых эффектов», стремясь «выразить всю полноту и существо происходящего».
Заново было собрано и изучено множество документов. Ручьев собирался даже рассказать читателям о работе с ними в «особом документальном приложении» к поэме. Один из таких документов поэт целиком воспроизводит в письме к Д. В. Старикову, демонстрируя свое умение на документальной основе создавать образы емкие, глубоко типические.
Тщательно были изучены поэтом и газетные материалы 30-х годов. По издававшимся в Магнитогорске газетам Ручьеву удалось установить, что Дейвис, американский спец по электрооборудованию, приезжал в Магнитку, жил там в течение трех месяцев, «присутствовал на монтаже ЦЭС и, как все инспецы, только «ахал» и удивлялся тому, как наши монтажники вдвое перекрывали все темпы и сроки монтажа».
«Мой Шпрот — тип собирательный, кое-что для его образа я списываю с Дейвиса…», — писал Ручьев Старикову.
Поражаешься скрупулезности, с какой Ручьев работал над словом. Он неустанно изучал народно-разговорный язык, записывал меткие народные слова и выражения. В работе всегда пользовался словарями.
В период работы над поэмой «Канун» в записную книжку заносятся следующие толкования слов и выражений из словаря Борхударова:
«Железняк. Железная руда. Бурый железняк. Красный железняк. Магнитный железняк. Бурый — серовато-коричневый. Темно-красный с красноватым отливом.
Магнитный железняк — минерал с содержанием железа и обладающий магнитными свойствами».
Здесь же выписка из «Энциклопедического словаря»: «Магнезит — минерал, содержащий железо и обладающий магнитным свойством».
Часто Ручьев обращался к «Словарю» В. Даля и считал его своим незаменимым помощником:
«Когда работаешь с раскаленным мозгом и сердцем, бывает, что нуждаешься в немедленной помощи, в нашем деле ее могут оказать только словари. У меня почти всегда бывает так: обращаюсь к Далю — хоть что-нибудь да нахожу. И в этом состоянии готов из гроба поднять старика и расцеловать как родного» (из дневника Б. А. Ручьева 1970—1973 годов).
Иногда поэт прибегал к местным, диалектным словам, если, по его мнению, они необходимы были для реализации художественного замысла. А как он сердился на редакторов и критиков своих произведений, если они, найдя такие слова и не понимая их точного смысла и назначения, требовали заменить их общеизвестными, чаще всего, стершимися и олитературенными словами и выражениями! И подчас производили такую «замену» без согласия автора. Так, в авторской редакции одного из стихотворений цикла «Красное солнышко» была строчка: «сядешь на крылечке к с и в е р к у лицом» (выделено мною. — Л. Г.). Редактор московской книги Ручьева «Красное солнышко (1960) слово «сиверко» в этой строке заменил словом «север». Поэтический смысл этой строки, да и всего стихотворения в целом был обеднен. Ручьев с такой заменой не согласился. В своем дневнике он по этому поводу записал: «В стих. «У завода город» («Красное солнышко») надо писать: «Сядешь на крылечке к сиверку лицом». У меня, собственно, так и было, но переправил редактор, говорит, так не пишется» (из дневника 1968—1973 годов).
Нередко поэт, уже опубликовав то или иное свое произведение, продолжал работать над ним, как ювелир, вновь и вновь шлифуя каждую фразу, исправляя ошибки и неточности, допущенные редакторами.
Когда поэма «Прощанье с юностью», имевшая, как признавался автор критику А. М. Абрамову, более тридцати вариантов, наконец-то была опубликована в журнале «Москва» (1959, № 9), и этому событию следовало бы порадоваться, — Б. А. Ручьев направил заместителю главного редактора этого журнала Цыгулеву А. А. письмо следующего содержания:
«…При знакомстве с напечатанным текстом пришлось немного и поморщиться, а почему — скажу откровенно.
Прежде всего, в заглавии напрасно слово «прощанье» заменено «прощанием». Мы с Василием Лаврентьевичем (Кулеминым, заведующим отделом поэзии. — Л. Г.) специально говорили по этому поводу, и он обещал мне быть настороже при попытках покушения на это слово. Очевидно, В. Л. был в Ленинграде, а какой-нибудь сверхбдительный корректор в последний момент совершил замену, обнаружив, что, согласно талмудам деревянного профессора Ожегова, слово «прощанье» в русском языке не существует. А ведь потерялась теплота в заголовке, он олитературен.
И еще почему-то прорвалась нелепая опечатка на стр. 138, в строке 31-й сверху: «минуя все привадье волчьих ям». Уж куда ясней по-русски было написано «привады». Но всего этого теперь не исправишь, так что и махать кулаками после драки, как говорится, — нечего» (из письма к Цыгулеву А. А. от 21 октября 1959 года).
Одним из принципов своей поэтической деятельности Б. А. Ручьев считал следующий: «Произведение, любое, должно быть чистым и прозрачным по смыслу до самого дна, никакой мути». Отсюда его любовь к точности слова, отказ от подтекстов, которые могут привести к ошибочному пониманию смысла и идеи произведения.
Иногда поэт предвидел возможные искажения и неточности, которые могли проникнуть в его публикации, и специально указывал на это будущим редакторам своих произведений. Отправляя в журнал «Октябрь» главу из поэмы «Канун», он писал Д. В. Старикову в августе 1967 года: «Давай теперь договоримся о некоторых принципиальных для меня выражениях.
1. «Бог, как выдумка, выжил из моды…» Почему-то все шибко грамотные редакторы и, особенно, корректоры, всегда помогают мне заменить слово «выжил» словом «вышел». Но я-то утверждаю, что он именно «выжил». Мода устанавливается людьми… и сейчас нельзя утверждать, что этот самый бог так уж взял да и вышел из моды окончательно, и никто его снова не старается ввести в моду… Какие бы «моды» ни устанавливали на бога, в любых его проявлениях и видах, все это бесполезно, потому что он действительно в наше время «выжил» из моды…
2. «Нынче веруя истою верой в труд и правду, в закон и еду…» Недавно небольшой отрывок из поэмы напечатала «Правда» и, не спрашивая меня, эти три строки опубликовала так: «Ныне веруя истою верой в труд и красную нашу звезду…» Но… я и поэму-то эту пишу для того, чтобы показать, как герой мой жизнью своей вынес и выстрадал эту убежденность веры в те самые святые основы жизни, которые можно символизировать… «красной звездой».
Придавая большое значение «внешней культуре стиха», Б. А. Ручьев считал, что главное в поэзии — «все-таки мысль, глубокая, настоящая. Красиво, чересчур красиво и громко — вызывает неверие, о с о б е н н о к с т и х а м (выделено Ручьевым. — Л. Г.). Хорошо, когда стихи спокойные, тихие, доказательные, без надрыва и крика. Таким веришь», — писал поэт в своем дневнике.
Эти мысли Ручьева перекликаются с высказанной им же в письме к критику А. М. Абрамову от 4 марта 1963 года оценкой так называемой «громкой» или «эстрадной» поэзии, которая была столь популярна в 60-е годы. «…Поиски новых форм, методов, приемов необходимы и неизбежны, и они всегда идут, но сейчас шумят не те искатели и разведчики. Может быть, со временем из этой компании выйдут хорошие в какой-то мере стихотворцы, когда они хлебнут жизни, узнают в конце концов, что такое поэзия, ее настоящие радости и печали».
Однако Ручьев предостерегал и тех, кто проявлял небрежение к форме. «Никакая, даже самая яркая и верная идея не будет восприниматься читателем, если форма ее воплощения окажется беспомощной и профессионально несовершенной», — делится он с молодыми писателями в одной из своих статей («Магнитогорский рабочий», 1971, 10 июня).
Один из главных советов молодым — постоянно писать, «тренировать себя, заставлять практиковаться до тех пор, пока рука не откажет». Но публиковать все написанное, как делают некоторые писатели, не следует. «Помнить надо, что, печатая свои плохие, низкопробные стишки, похожие на мыльные пузыри, ты делаешь скверное дело — даешь пример бракодельства, а готовых множить его — сотни и тысячи вокруг нас» (из дневника Б. А. Ручьева 1970—1973 годов).
«Мой совет Вам — будьте строже к тому, что делаете, чаще возвращайтесь к написанному, редактируйте себя, — писал Ручьев 1 июня 1969 года молодому томскому писателю Сергею Заплавному, с которым познакомился на IV Всесоюзном совещании молодых писателей. — Лучше редактора, чем сам стихотворец, не было и, пожалуй, не будет. Говорю истины старые, на самом деле они моложе нас с Вами».
Поэт был серьезно озабочен тем, что в печать стало проникать много серых, безвкусных и невыразительных стихотворных произведений. «Чувствую, — пишет он в дневнике, — что к стихам возникает какое-то отупение, равнодушие. Не различишь, что хорошо, а что плохо, в общем притупляется вкус и восприятие». Будучи членом редколлегии журнала «Урал», он строг и бескомпромиссен в оценке присылаемых рукописей. «Я категорически против печатания поэмы Богатырева… Поэма грамотно написана, местами трогательна, приятна, но не блещет внутренним поиском и открытиями, а полна только сочувствия к Чапаю… В сердцах уральцев образ Чапаева более ярок и прекрасен, чем в поэме», — вот образец строгости и принципиальности опытного мастера по отношению к начинающему (из письма в журнал «Урал» от 30 января 1961 года). Или, из того же письма: «Стихи хорошего парня Юры Мельникова печатать тоже нет смысла. Это далеко не лучшее, что он может. И просто обидно, что именно это «не лучшее» шлет он нашему журналу».
