— замучает!
Мать так спокойно и деловито выпроваживала сына, что Павлуня растерялся.
А Марья Ивановна, озабоченно покачивая головой, вышла из комнаты, притворив за собой дверь. Она немного постояла у кухонного окна. Из этого черного зеркала на нее смотрела толстоносая растрепанная баба. Марья Ивановна подмигнула ей и тонко усмехнулась.
«СБЕРЕГИ МОЮ ЛОШАДКУ»
Марья Ивановна никак не могла успокоиться. Душа ее горела. И чтобы остудить душу, а заодно и капусты в погребе набрать, она вышла во двор.
Было светло от снега и луны и от фонаря, что горел возле ее забора. И Марья Ивановна увидела человека, который брел, вроде бы покачиваясь.
«Пьяный!» — решила хозяйка и, подперев кулаками бока, приготовилась хорошенько зашуметь, если мужик, не дай бог, плюхнется на ее скамейку.
«Пьяный» не стал садиться, он отворил калитку, вошел во двор.
«Какого дьявола ты тут потерял?» — только хотела как следует спросить разгоряченная Марья Ивановна, но человек сказал голосом Трофима:
— Здравствуй, Марья!
Пашкину мать и черт печеный не устрашил бы, но сейчас, узнав нежданного гостя, она смотрела на него изумленная, прикрыв рукой рот. Марья Ивановна, как всегда, вышла во двор без пальто и платка, в старом, с продранными локтями домашнем платье, в шлепанцах, из которых давно вылезали пальцы.
— Ой! — ответила она, бросаясь в дом и теряя по пути одну свою обутку.
Трофим поднял ее, поковылял с нею к дому. За стеклом на миг забелело лицо Марьи Ивановны — широкое, чуть не во всю раму. Скрылось. Трофим ступил на крыльцо.
В доме хозяйка встретила его в пальто и валенках.
— Здравствуй, — сказала она растерянно. — Как дела?
Из своей комнаты вышел Павлуня. Сонный, он недоуменно уставился на гостя, который впервые переступил их порог.
— Уезжаю я завтра, — сказал Трофим, стоя посреди кухни с обуткой в руке.
Павлуня молча взял у него шлепанец, бросил за печку. Поставил стул, Трофим сел на него, вытянул деревяшку.
— В санаторий? — спросила Марья Ивановна.
Гость после короткого раздумья ответил:
— В санаторий.
— В какую местность?
Трофим наморщил лоб.
— В Сочи.
— Климат там хороший, — сказала хозяйка, которая никогда нигде не была.
— Хороший, — согласился Трофим. — Я проститься пришел и просить, чтобы Пашку ты не обижала.
— Да господи! — всплеснула она руками. Пальто слетело на пол. Марья Ивановна быстро подняла его, накинула, смущенно замолчала.
Трофим вытащил из-за пазухи кошку, такую же суровую, как он, и опустил ее на пол.
— Вот, пускай поживет. — И снова повторил: — Не обижайте.
Марья Ивановна не любила кошек — бесполезных в хозяйстве тварей. Она опасливо погладила животное носком валенка:
— Оставь, не пропадет.
Трофим посмотрел на нее своим странным темноватым взглядом, буркнул «до свидания» и похромал к двери.
Марья Ивановна в спину ему поспешно сказала:
— Чайку бы!
— Спасибо!
Он ушел. Сын с матерью остались вдвоем. Если не считать кошки, которая сидела у печки, молчала. Она не щурила глаза, смотрела кругло, в упор.
— Сидит? — буркнула Марья Ивановна.
— Сидит! — взглянул в окно сын.
Марья Ивановна приплюснулась к холодному стеклу. На скамейке возле ее забора сжался Трофим.
Павлуня быстро оделся, выбежал.
Трофим крепко держался за живот.
— Чего? — присел рядом Павлуня.
— Погоди…
Трофим подышал сквозь зубы. Вроде бы полегчало. Павлуня придвинулся к нему и, заглядывая в лицо, пожаловался:
— Осрамили меня… перед народом…
— Ничего, Алексеич, бывает хуже.
— Нет, хуже не бывает! — вздохнул Алексеич.
В доме скрипнула дверь: Марья Ивановна, высунув голову, прислушивалась.
— Странная она у тебя, — громко сказал Трофим. — Не хочет, чтобы ты человеком стал. Тянет в сторону.
— Тянет, — грустно соглашался Павлуня.
— А ты упирайся! Не маленький!
Дверь закрылась. Погасли окна.
Павлуня начал длинно рассказывать о сегодняшнем несчастном дне. Трофим, слушая его, странно ежился.
— Холодно? — посочувствовал Алексеич.
— Ничего, Пашка.
Зубы у него стучали, как он их ни стискивал.
Павлуня вскочил:
— Я шубу принесу!
— Не нужна шуба. Сходи-ка за лошадкой моей.
Павлуня всегда легко выполнял чужие приказы, мало над ними задумываясь, но тут ему понадобилось минуты три, чтобы осмыслить сказанное.
— Сейчас идти? — запоздало удивился он. — Темно ведь. Снег…
— Иди, Пашка, иди!
Тут же, под фонарем, Трофим нацарапал пару слов в блокноте, вырвал листочек, вручил Павлуне, тот побрел, оглядываясь.
Ворота конюшни были приперты колом. Пришлось долго ждать сторожа, который пришел из дома распаренный и недовольный. Сердито всматривался из-под рукавицы:
— Кого еще принесло?
— Меня, — ответил замерзший Павлуня. — Трофим велел Варвару взять.
— Пашка? — узнал старик и пошел отворять гнилые ворота. — Зачем тебе лошадь?
Павлуня молча протянул ему записку и направился прямо к Варваре. В конюшне, над проходом, горел редкий ряд ночных фонарей. В легком теплом тумане пахло сеном и лошадьми, которые кротко смотрели большими темными глазами. Павлуня шагал и каждую лошадку норовил ласково погладить, сказать ей доброе слово. Ковыляя за ним, дед Иван бормотал, что брать по ночам скотину — это не дело и что вряд ли Варвара пойдет с чужим.
Павлуня не стал спорить, молчком вывел лошадку на улицу. Она покорно дышала ему в ухо.
— Слушается, чудеса! — дивился сторож.
Варвара жевала хлеб, а парень тем временем запрягал ее в сани, управляясь с этим делом так ловко, что дед только покрякивал. Минут через десять Павлуня забрался в сани, чмокнул губами.
«Ишь ты, бежит!» — снова покачал шапкой дед Иван и, подперев ворота колом, отправился допивать чай.
Трофим сидел в той же позе, только был он вроде потолстевший.
Осадив лошадку, парень разглядел, что он в шубе, и порадовался материнской догадливости.
Трофим, не снимая тяжелой шубы, наброшенной поверх его легкого пальто, завалился вместе с ней в сани, зашуршал сеном, свежим, пахучим. Павлуня подоткнул длинные полы ему под бока, подпихнул под локти сенца, не спросясь, сам уселся за кучера, деловито осведомился, куда править.
— Прямо, — сказал Трофим.
Варварушка, пофыркивая, не спеша побежала мимо клуба и музыкальной школы, мимо больших домов — к маленьким, от фонарей — во тьму. Скрипели полозья. Павлуня, забывший уже этот милый звук, слушал его с удовольствием.
Вот уже ушла назад узкая лесная полоска, показался заброшенный пруд. Вывернулась, как по заказу, луна из-за тучи, осветила всю, как на холсте выписанную, картину: белую скамейку, старые ивы, снежные берега.
— Погоди-ка, — произнес Трофим.
Павлуня остановил Варвару. Седок тяжело вылез, подошел, длиннополый, как боярин, к самой корявой, в дуплах, иве и снял перед нею шапку. Парень с удивлением наблюдал, как Трофим поглаживает морщинистую кору старого дерева. Вернулся он, покашливая, и, когда Павлуня спросил, куда дальше держать путь, ответил:
— Прямо.
Павлуня поехал прямо. Там,
