и давай обучать вратарскому искусству. Своим способом. Мяч, как бомба: бах, бах!
— Не увертывайся, Копейкин…
— Сам Копейкин! У меня имя есть!
— Научишься мячи ловить, будет тебе имя.
И так повелось каждое утро. Вытащит меня из постели чуть ли не на рассвете и давай дрессировать. То в футбольных воротах обстреливает, а то заставляет на деревянных мечах драться, будто хочет из меня древнеримского гладиатора сделать. То драные боксерские перчатки принесет — тогда уж совсем худо. А если увидит, что я испугался, командует:
— Пузом на землю — и пятнадцать отжиманий!
Не знаю, почему я ему подчинялся. Насмешек боялся, что ли? Он умел так посмотреть: щекой шевельнет, усмехнется и глядит сквозь упавшие волосы, как на прилипшего к смоле кузнечика. Будто думает: «Ах ты, букашка бедная, что с тобой делать?» Глаза желто-серые, ехидные, а волосы темные, нестриженые, все время лезут на брови из-под клоунского беретика.
Но нет, не только в насмешке дело. Если утром Юрка не приходил, я почему-то не радовался, а начинал вертеться от беспокойства: забыл он про меня, что ли?
Случилось как-то, что он не пришел три утра подряд, и я совсем извелся. Наконец отыскал его дом. Юрка лежал в постели, несчастный и сердитый. Меня впустила к нему пожилая женщина с рыжими волосами и добрым лицом. Сказала:
— Надо же ухитриться среди лета ангину схватить! Небось купаетесь до посинения… Ох, горе, горе! Ты, мальчик, посиди с ним, а я в аптеку схожу…
— Не надо мне лекарства, — буркнул Юрка.
— Как это не надо? Мать приедет, я ей что скажу?
— Приедет она, жди… — сказал Юрка, глядя в потолок.
— Это кто? — неловко спросил я, когда женщина вышла.
— Да, пожалуй, что никто… Вроде тетки. Мы с тобой одинаково живем: у тетушек.
— А… твоя мама где?
— В Нейске, — сумрачно сказал Юрка. — Личную жизнь устраивает.
Я молчал смущенно и вопросительно.
— Вышла замуж за одного редактора, — усмехнулся Юрка. — За знаменитого. Передачи «Вести с орбит» смотришь? Его работа… Мамаша ко мне все с вопросами да с намеками: «Не хочешь ли, Юрик, в интернат?» В интернате, мол, все условия, товарищей много, секции, кружки, эстетическое воспитание… В гробу я видел этот интернат.
— А отец где? — нерешительно выдавил я.
— Понятия не имею. У меня его никогда не было, — откликнулся Юрка почти весело.
— Так не бывает…
— Значит, бывает, — усмехнулся он. — А тот мужик, редактор-то, он ничего. Только я им там зачем? Вот и слинял сюда. Между прочим, это он устроил. Тетушка-то — его сестра…
Юрка вылечился через день. И пошла у нас прежняя жизнь. Иногда хорошая, интересная, а порой такая, что я его ненавидел.
Один раз я не выдержал.
Мы вдвоем купались в бухточке за старой пристанью. Юрка нырял с кормы полузатопленного лихтера и требовал, чтобы я тоже. Но до воды было метра три, с такой высоты я еще никогда не прыгал. Я топтался на горячей ржавой палубе и набирался решимости. Набрался бы и прыгнул. Может, не ласточкой, а солдатиком, но прыгнул бы. Только Юрка не дал мне собраться. Подошел да как отвесит пинка! Я и полетел. Пузом об воду! Забарахтался, захлебнулся, потому что рот не успел закрыть…
По-моему, я чуть-чуть не потонул. А он стоял на корме и смеялся, глядя, как я погибаю. И я не погиб. Видимо, потому, что разозлился до ярости. Я выбрался на берег, потом на лихтер. Юрка что-то говорил с ухмылкой, но я не слышал, у меня в ушах была вода. Слышал только, как гудел пустой лихтер, когда я шел к Юрке по наклонной палубе. Подошел и врезал кулаком по ухмыляющейся роже.
Он прижал к лицу ладони. Из-под них потекли по рукам красные струйки, и кровь стала падать с локтей на палубу.
И я вдруг увидел, что Юрка никакой не герой и не силач. Что он только чуточку побольше меня. И такой же ребристый, тонконогий и тонкорукий. Наверно, поэтому он и таскает на себе в любую жару похожий на мешок свитер и старомодные клеши. Специально, чтобы казаться взрослее и здоровее…
Но он оторвал от лица руки и глянул на меня желто-серыми прищуренными глазами. И стало ясно, что это прежний Юрка. И что сейчас он раскатает меня по палубе в тонкий блин.
Он не раскатал. Сказал пренебрежительно:
— Даже стукнуть не можешь как следует. Если бьешь, бей по зубам. А из носа краску пустить любой младенец может.
Я сразу же опять его возненавидел. И сказал:
— Я тебя убью.
— Ну и дурак, — ответил он и вытер под носом кровь тыльной стороной ладони. — Кто тебя тогда человеком сделает? Даже нырнуть не можешь толком. Смотри, как надо…
И все пошло, как раньше. Ничего не изменилось.
Изменилось потом, осенью.
Хорошая была осень, будто второе лето. Снова зацвели сирень и шиповник. И по-летнему летали бабочки над зарослями, где мы играли в мушкетеров и гвардейцев. Мы с Юркой и еще трое мальчишек были гвардейцы. На рубашках, на майках, на Юркином свитере были нашиты белые кресты. А у мушкетеров — голубые. В старину кресты нашивались на форму, чтобы спасти солдат от пуль и клинков. Но кресты ни от чего не спасали, в этом я убедился. Когда я лежал в кустах у монастырской стены, в засаде, мне на спину, повыше выреза майки, сел тяжелый шмель.
Я не могу сказать, как я их боюсь, этих шмелей всяких, пчел и ос. Наверно, у меня в нервах какой-то заскок. Если такая жужжащая тварь летает рядом, я обмираю. А если сядет…
Я вскочил и заорал. То есть… я понял, что сейчас это сделаю. Но на крошечный миг задержался. Потому что в засаде все же. А в следующую секунду Юрка сказал стальным шепотом:
— Лежи.
Он сидел надо мной метрах в двух, на кирпичном выступе за чащей сиреневых веток. Своим шепотом он пришил меня к земле, как шпагой.
И он был прав: нельзя выдавать себя. Где-то рядом носятся на конях-велосипедах мушкетеры.
Но я же не могу! Мамочка… Шмель ходит по мне мохнатыми щекочущими лапами. Он сейчас под майку заползет!
— Ле-жи. Молчи.
Ой… Гад ты, Юрка! Ты же знаешь, как я их не терплю! Ну, дотянись ты, паразит, своей шпагой, прогони!
