— Звучит довольно жестоко, — наконец произнес он.
— Ситуация сложилась довольно жестокая, — сказал Абрахам, не глядя на Гэррети.
— Ты уже со всеми об этом поговорил?
— Пока нет. Где-то с дюжиной.
— Да, и правда мерзко. Понимаю, как тяжело тебе об этом говорить.
— И с каждым разом все тяжелее.
— Что они ответили? — он знал, что они ответили, а что еще они могли ответить?
— Они за.
Гэррети раскрыл рот, и снова закрыл его. Он посмотрел на Бейкера, который шел впереди, уронив голову на грудь. На нем была куртка, и она промокла до нитки. Одно бедро у него как-то неправильно выпирало в сторону, странно вихляя. Вся левая нога сильно одеревенела.
— Зачем ты снял рубашку? — спросил вдруг Гэррети.
— Кожа от нее чесалась, — ответил Абрахам. — Типа крапивница, или что-то такое. Она была синтетической, может у меня аллергия на синтетику, не знаю. Так что скажешь, Рей?
— Ты похож на кающегося грешника.
— Что скажешь? Да или нет?
— Мне кажется, я должен кое-что МакФризу.
МакФриз все так же шел неподалеку, но невозможно было сказать, слышит он их разговор на фоне шума толпы или нет. Ну же, МакФриз, подумал Гэррети. Скажи ему, что я ничего тебе не должен. Давай же, сукин ты сын. Но МакФриз молчал.
— Ладно, вписывай и меня, — сказал Гэррети.
— Супер.
Теперь ты животное, всего лишь грязное, уставшее тупое животное. Ты сделал это. Ты продался.
— Если ты попытаешься помочь кому либо, мы не сможем тебя остановить. Это против правил. Но ты больше не будешь одним из нас. И ты нарушишь обещание.
— Я не стану пытаться.
— То же самое относится к любому, кто попытается помочь тебе.
— Понятно.
— Ничего личного. Ты же понимаешь, Рей. Самое сложное еще впереди.
— Трудись как вол или умри.
— Типа того.
— Ничего личного. Просто назад в джунгли.
На секунду ему показалось, что Абрахам взбесится, но его резкий вдох обернулся безобидным выдохом. Возможно, он слишком устал, чтобы приходить в бешенство.
— Ты согласился. Не забывай об этом, Рей.
— Наверное, я должен сделать высокопарный жест и сказать, что я сдержу обещание, потому что мое слово — закон, — сказал Гэррети. — Но я буду честен. Я хочу увидеть, как ты получаешь свой билет, Абрахам. И чем скорее, тем лучше.
Абрахам облизал губы:
— Ага.
— Неплохие ботинки, Эйб.
— Неплохие. Только чертовски тяжелые. Выигрываешь в надежности, — проигрываешь в весе.
— И нет лекарства от летней тоски, да?[62]
Абрахам рассмеялся. Гэррети смотрел на МакФриза. По его лицу трудно было что-то понять. Он мог слышать. Мог не слышать. Дождь — теперь тяжелее, холоднее — падал почти отвесно. Кожа у Абрахама была белого цвета, как рыбье брюхо. Без рубашки он был похож на каторжника. Интересно, кто-нибудь сказал Абрахаму, что без одежды у него нет ни единого шанса пережить следующую ночь? Сумерки как будто уже начали сгущаться. МакФриз? Ты слышал наш разговор? Я продал тебя с потрохами, МакФриз. Мушкетеры навсегда.
— Я не хочу так умирать, — сказал Абрахам. Он заплакал. — Только не прилюдно, когда все орут, чтоб ты поднимался и прошагал еще пару миль. Это же, блядь, так глупо. Нереально глупо. Достоинства в этом не больше, чем в слабоумном, который давится собственным языком и одновременно гадит в штаны.
Когда Гэррети дал обещание никому не оказывать помощи, часы показывали четверть четвертого. К шести часам билет получил всего один человек. Никто ни с кем не разговаривал. Казалось, среди Идущих действовал некий неуклюжий сговор, позволяющий не замечать, как их жизни ускользают дюйм за дюймом, позволяющий притворяться, что ничего не происходит. Группы — та жалкая малость, что от них еще оставалась — полностью развалились. Все согласились на предложение Абрахама. МакФриз согласился. Бейкер согласился. Стеббинс расхохотался и спросил Абрахама, не нужно ли ему проколоть палец, чтобы расписаться кровью.
Становилось холоднее. Гэррети начал даже думать, а существует ли на самом деле такая штука как солнце, или это ему просто приснилось? Даже Джен казалась ему сейчас порождением сна — летнего сна из никогда не бывшего лета.
Зато отца он теперь видел куда яснее прежнего. Видел его густую копну волос, которую получил в наследство, его широкие, мясистые плечи дальнобойщика.
Его отец был сложен как защитник в американском футболе. Гэррети припоминал, как отец брал его на руки, раскручивал так, что кружилась голова, взъерошивал волосы, целовал его. Любил его.
Ты так толком и не видел мать во Фрипорте, с грустью думал он теперь, но она была там — в своем поношенном черном пальто, "как у людей", том самом, на воротнике которого постоянно скапливались сугробы перхоти, не важно насколько часто она мыла голову. Он наверное задел ее, уделив слишком много внимания Джен. Возможно, он и хотел задеть ее. Но все это уже не важно. Все это прошлое. Будущее же разваливалось, не успев даже сформироваться.
Становится только глубже, подумал он. Не мельчает, а становится только глубже, пока не выплывешь из залива и не окажешься в открытом океане. Когда-то все это было просто. Ну да, довольно забавно. Он разговаривал с МакФризом, и МакФриз сказал ему, что в первый раз спас его, повинуясь рефлексу. Там, во Фрипорте, он стремился избежать некрасивой сцены перед симпатичной девушкой, которую никогда не узнает. Также как никогда не узнает и беременную Скраммову жену. При этой мысли Гэррети ощутил укол боли, — и внезапную печаль. Он так давно уже не думал о Скрамме. Еще он подумал, что МакФриз — взрослый, по-сути, человек. Как же он, Гэррети, умудрился ни капли не повзрослеть?
Прогулка продолжалась. Города проползали мимо.
Он погрузился в странно приятную меланхолию, которая была внезапно прервана беспорядочными выстрелами и хриплыми криками зрителей. Оглянувшись, он был потрясен, когда увидел, что Колли Паркер стоит на платформе вездехода с винтовкой в руках.
Один из солдат упал на землю и лежал теперь, уставившись в небо пустыми, бессмысленными глазами. Во лбу у него синела аккуратная дырочка, окруженная короной пороховых ожогов.
— Проклятые ублюдки! — кричал Паркер. Другие солдаты поспрыгивали с вездехода. Паркер окинул взглядом ошеломленных Идущих. — Ну же, ребята! Давайте! Мы можем...
Идущие, включая и Гэррети, пялились на Паркера так, словно он вдруг заговорил на иностранном языке. А потом один из тех солдат, что спрыгнули, когда Паркер полез на вездеход, аккуратно выстрелил ему в спину.
— Паркер! — закричал МакФриз. Было такое ощущение, что только он один понял, что произошло, и какой шанс они только что упустили. — О, нет! Паркер!
Паркер сдавленно выдохнул, словно кто-то врезал ему по спине огромной булавой. Пуля вышла у него из живота, и вот он стоит на платформе вездехода с кишками размазанными по рваной рубашке цвета хаки и голубым джинсам. Одна рука его застыла на середине широкого, размашистого движения, как будто он вот-вот произнесет гневную филиппику.
— Боже.
— Черт, — сказал Паркер.
Он дважды выстрелил в молоко из винтовки, которую отобрал у мертвого солдата. Гэррети почувствовал, как одна из пуль рассекла воздух прямо перед его лицом. Кто-то в толпе закричал от боли. Затем оружие выскользнуло из рук Паркера. Он сделал аккуратный, почти военный разворот и упал на дорогу, где и остался лежать на боку, часто дыша, словно собака, насмерть сбитая проезжающим автомобилем. Его глаза сверкали. Он раскрыл рот и попытался что-то сказать, захлебываясь кровью.
— Вы. Уб. Уб. Убл. Уб, - и умер, злобно глядя на проходящих мимо.
— Что случилось? — закричал Гэррети, ни к кому конкретно не обращаясь. — Что с ним случилось?
— Он к ним подкрался, — сказал МакФриз. — Вот что случилось. Он должен был знать, что ничего не выйдет. Он подкрался к ним и застиг их врасплох. — Голос МакФриза сорвался в хрип. — Он хотел, чтобы мы все поднялись к нему, Гэррети. И мне кажется, мы бы пошли.
— Да о чем ты говоришь? — спросил Гэррети, внезапно испугавшись.
— Ты не понял? — спросил МакФриз. — Неужто не понял?
— Поднялись к нему?.. Что?..
— Забудь. Просто забудь.
МакФриз пошел прочь. Гэррети вдруг начало трясти. Он не мог контролировать эту дрожь. Конечно, он понял, о чем говорил МакФриз. Ему не хотелось понимать, о чем говорил МакФриз. Даже думать об этом не хотелось.
Прогулка продолжалась.
К девяти часам в этот вечер дождь прекратился, но небо по-прежнему оставалось беззвездным. Никто больше не выбыл, но Абрахам начал что-то неразборчиво мычать про себя. Было очень холодно, но никто не предложил Абрахаму одежды. Гэррети пробовал думать об этом как о своего рода поэтической справедливости, но от этой мысли его только затошнило. Боль у него внутри превратилась в тошноту, гниловатое ощущение болезни, которое, казалось, заполняло все свободные полости его тела, словно плесень. Его пояс с концентратами был почти полон, без рвотных позывов ему удалось съесть всего один тюбик тунцового паштета.
