Голова была тяжелой, и что-то мрачное сформировалось в груди.
Обида на папашу была все еще в силе, и, когда мы спустились на пляж, я в насупленном молчании двинулась на свою ритуальную прогулку. Макс утомляет. И ведь нет, не могут его здоровое мускулистое тело, его загоревшее пухлогубое лицо с золотыми кудрями, его юность и задор вытеснить из меня боль ежеутреннего ожидания. Все, о чем думается, когда я с ним, это «пришел или нет?». Он мне сегодня рассказывал про то, как сдавал на права в раздолбанном «москвиче» и как там отвалилась педаль…
– И что, папа тебя даже днем, даже просто в кафе не отпустит?
– Да боже упаси… какое кафе…
И тут, по дороге обратно, меня вдруг обуяла такая тоска, такая щемящая жалость к себе, пленнице, что, махнув удаляющемуся в сортир отцу, я пошла на посадку прямехонько под оживший тент. Вера варила кофе, Саша вынимал из рюкзака красное полотенце, а Танька выколупывала из-под лежака рассыпавшиеся фломастеры.
– Привет, народ!
– О, Адриана, привет, – своим интеллигентным питерским голосом нежно прокартавил мой мучитель. – Ну, как дела, как настроение? (Боже, какой же ты ласковый!)
– Устала я от всего. Нет, правда, у меня, наверное, сейчас припадок какой-нибудь случится. Ведь нельзя же меня так пасти! Не будь этого контроля, я, может быть, даже не посмотрела бы на тебя.
– То есть, я у тебя – своеобразная форма протеста?
Я бы… эх… как бы я хотела рассказать ему, кто он для меня на самом деле. Звездный мой, сказочный мой Гепард.
Вера мягко улыбнулась и, держа в руках пустую чашку, вопросительно глянула на меня. Я с напускной небрежностью утвердительно кивнула (вот-вот из-за поворота должен появиться папаша).
– И как вам Анна? – спросила я, пробуя кофе. – Я вчера беседовала с ней. Мне кажется, что она просто фантастическая женщина.
Гепард скептически сложил губы и помотал головой, глянув на меня так, что сзади, на шее, успевшие подсохнуть волоски встали дыбом.
– Не думаю… нет в ней ничего фантастического.
– Как нет?
– Она, на самом деле, противная, злобная, трусливая баба. Эта вся ее красота скоро перегорит. Она боится переступить через себя, боится открыться, и эта ее неудовлетворенность перерастает в злобу, в зависть и гниет там внутри.
– Ай, брось. – (Папаша уже давно вышел и, ускоряя шаг, двигался прямо на нас.)
– Что брось? Посмотри на нее. С ее внешностью и мозгами она сидит тут, в поселке городского типа, она заживо похоронила себя с мужем, который ее давно не трахает.
– Так в чем же ее вина?
– У нее был шанс, и не один. Она хочет, но боится. Я говорил с ней, предлагал научить кое-чему, показать – как выбраться из этой ловушки, но…
Отец подошел к тенту и, сделав совсем суровое лицо, резко махнул мне, чтоб бросала все и немедленно убиралась оттуда.
– Надеюсь, у тебя хватило мозгов не болтать ей лишнего?
Я кивнула и, бросив недопитый кофе, поплелась к родителю.
Что последовало после, можно описать как грандиозный скандал. Да… правда, я сама такого от себя не ожидала. Мне не то слово запретили приближаться к ним – даже смотреть в ту сторону, даже здороваться с Таней.
– А она-то тут при чем?! – скулила я сквозь слезы.
Оказывается, Анна ему все вчера рассказала. И если я такая идиотка, если не понимаю (и тут, готовьтесь, шок), то я уже выросла, я привлекательная молодая особа, я идеально попадаю в его целевую аудиторию. Я дура, и не соображаю ничего, но они, скорее всего, специально подговорили Таньку, чтоб та играла со мной в карты, я не врубаюсь, что они – банда растлителей-педофилов, что они только и ждут, чтоб я попалась в их грязные лапы. А Вера – та еще стерва, сама зазывает девок к моему любимому мужчине, что я… что она… что Танька в свои десять лет… Я заткнула уши «Энигмой» и шла, сильно отставая, шаркая по парковым дорожкам, лихорадочно соображая, каким образом можно будет вырваться сегодня к первому корпусу.
Nach Mittag Под вечер он заявился с какой-то новой белобрысой. А мы уже уходили. Поленька, содрогнувшись от восторга и цепенея от ужаса, цепляясь за мой локоть, сказала: «Ой».
В сиесту, посаженная под домашний арест, я смотрела «Маленький гигант большого секса» с Хазановым. А после обеда все было уныло и серо. Его на пляже почему-то не оказалось. Генка, что ли, приехал со своей машиной?
Зато вот моя чернобровая Полина, будто поддавшись всеобщей гепардомании, стала рассказывать, как он «приставал» к ней. Вот тут-то, при этом слове, ваш неуклюжий автор чуть не свалился с красных пляжных перил, на которых сидел, напряженно глядя на выход из лифта. Как приставал? Он, подкараулив ее у переодевательной кабинки, говорил ей всякое… про ее внешность, что она уже как женщина… Меня распирало такое веселье, такой неудержимый безумный смех, что наши с ней родители снова в недоумении таращились на нас. Потом, под их ненавязчивым конвоем, мы ходили с ней гулять по пляжам и несколько часов проговорили о нем. С изумлением, ужасом и ликованием одновременно я поняла, что, появись только перед ней самая узкая и невзрачная щель в заборе родительской опеки – она бы, обезумев, помчалась туда, стала бы с остервенением пропихивать свое грациозное тело – лишь бы прикоснуться к гнусному пороку. Да, все они – эти едва проснувшиеся юные красавицы, посещающие музыкальную школу и учащиеся на «пять», все они одержимы жаждой познания, жаждой нового, неизведанного и запретного.
Tag Zweiundvierzig (день сорок второй)
Утренние муки были тяжелыми. Он не появлялся аж до одиннадцати. По всем прогнозам, нам ничто не мешало встретиться сегодня…
Он явился, когда мы уже готовились уходить.
Я стояла на бетонной площадке перед лифтом, в своем белом сарафане, прижимая к груди порванный кулек с надувным матрасом.
Приехал Генка. О Генке я была здорово наслышана (тот самый, на машине), врач-гинеколог, понимаете ли, Сашин лучший друг (о… представляю, как солидарны вы во многих женских вопросах!). Я, откровенно говоря, даже с некоторым трепетом ожидала Генкиного приезда, рисуя в воображении заманчивые картины обращения его внимания на меня. Но действительность, как всегда, совершенно не оправдала ожиданий.
Развратником Геннадием оказался щупленький, тонконогий, темноволосый, кучерявый тип с болезненно белой кожей и абсолютно неинтересным лицом. Было в нем даже что-то трепетно-педерастическое, манерно-брезгливое, что сильно озадачило и раздосадовало меня, когда они оба, даже не глянув на меня, прошли мимо, чуть ли не за ручки держась.
Наверху выяснилось, что отец идет в «Ласточкин дом» за продуктами. А я на Маяк. Дождавшись, когда он скроется из виду, я юркнула обратно в лифт и через мгновение снова вдыхала раскаленный пляжный воздух.
Геннадий старательно обмазывался кремом для загара, а Гепард смотрел на меня с блуждающей улыбкой.
– Как насчет после обеда? – сухо спросила я.
– Если честно, то я не знаю. Нет… правда, попозже поговорим…
– Когда?
– Ну… потом.
– Я сейчас ухожу!
– Правда?.. Но я не могу сейчас сказать точно…
Стиснув кулаки, я потопала домой.
В сиесту решила было смотаться на пляж, но еще с ближайшей смотровой площадки увидела эту парочку – белое и черное, две спины и оживленная беседа. Я там явно буду лишней. Матюгнувшись, пошла искать Зинку.
После обеда в кабинке обнаружились месячные. Папаша даже не отпустил одну смотаться на Маяк за тампаксом. Пришлось собираться и валить с пляжа на полтора часа раньше обычного.
Tag Dreiundvierzig (день сорок третий)
Спасительная сила свыше послала нам этим утром веселую и по-прежнему ослепительно красивую Анну. Она вышла из лифта вместе с разноцветной пляжной толпой – с рыжей Танькой в полосатой майке, с бледно-розовым Геннадием в расстегнутой до пупа белой рубашке, с медово-золотистой Верой в светлых шортах, с черно-оливковым Гепардом и с томной юной прелестницей в широкополой шляпе в обнимку с надувным матрасом. Анна с распростертыми объятиями бросилась сразу к нам с отцом, и он, отвратительно манерно отослав меня «погулять-поплавать», отправился с ней на гальку, обсуждать философско-исторические вопросы. А я, смакуя каждое мгновение этой короткометражной свободы, вальяжно приосанившись, пошла в Гепардовое.
– Стой! – Я схватила его за руку, в узком промежутке между кабинкой и скалой.
– Привет, для начала.
– Здрасьте.
– Слушай, у нас тут все нет возможности поговорить нормально.
– Ну?
– Сегодня, да? В половину, как обычно.
– Запросто. Только мы не будем… ну… у меня…
– Я понял. Но поболтать все равно можно.
– Договорились.
– Твой конвой пока на отдыхе?
– Ага, философствует.
И мы сидели эти невозможные сорок пять минут, болтали и смеялись, и моя рука то и дело оказывалась накрытой его рукой, и его плечо частенько терлось о мою мурашками покрывшуюся лопатку. Они налили мне стакан вина, и я вмиг окосела (пили сначала за мое здоровье, потом за его). Когда верная Танюшка повернула к нам свое конопатое личико и махнула рукой, выяснилось, что моя связь с реальностью происходит теперь через густую субстанцию некой пьяной залихватской приторможенности.
