Осенью сорок первого года Земцов вернулся в часть, где он служил, и получил отпуск. Не теряя ни минуты, он направился в Гатчину, уже занятую к тому времени немцами. Федот Коломейцев все так же жил на Багговутовской и продолжал работать сцепщиком. Верный себе, Земцов обставил их встречу так, чтобы она выглядела случайностью. От станции Татьянино они шли вдвоем к городскому кладбищу. Осеннее солнышко ласково пригревало. Земцов молча грыз пожелтевшую травинку, слушая бывшего фельдфебеля.
— Она вернулась совсем больной, — негромко говорил Коломейцев. — Вообще удивительно, что живая. Это Ольга Александровна сама так про себя говорила. Заходила к нам часто. Месяца три всего здесь прожила по возвращении. Умерла утром — жена моя нашла. И война в тот же день началась…
На кладбище было тихо.
— Я уж тут сколотил как мог… — Коломейцев поправил на недавней могиле резной восьмиконечный православный крест и отошел в сторону.
На деревянной табличке химическим карандашом была выведена дата смерти:
«22. VI.1941».
Земцов отчетливо вспомнил, как Ольга приснилась ему именно в ту ночь — в платье сестры милосердия, с косынкой в руке, с алой полосой на лбу… И еще Земцову подумалось: предлагая ему тихое семейное счастье, Бродов не мог не знать, что Ольги уже не было в живых.
Вдвоем с Коломейцевым они зашли в гатчинский Покровский собор. Заказали панихиду. Земцов долго стоял в храме, читая молитвы и смотря, как потрескивают оплывающие свечи.
Той же осенью его разыскало письмо от Сережи. Письмо было из Белграда, где сын учился перед войной. Сергей писал о формировании русского подразделения, целью которого стояло продолжение белой борьбы и куда в массовом порядке вступали белые эмигранты и их дети. Наведя справки, Земцов подал рапорт об отчислении из части, где он служил. Рапорт был удовлетворен. Вскоре он тоже оказался в Белграде. Там отец и сын Земцовы вступили в Русский корпус на Балканах.
15
— Дед, прости. — Дверь в больничную палату открылась, и на пороге возник рослый вихрастый парень, смущенно и виновато улыбаясь. — Ты как?
— Нормально. — На иссушенных морщинистых щеках Виктора Федотовича Коломейцева мелькнула характерная фамильная усмешка.
Он закончил ту войну в Берлине, в мае сорок пятого. Три раза был ранен. Молодому двадцатипятилетнему старшему лейтенанту Виктору Коломейцеву предложили продолжить военную карьеру.
— Спасибо. Войной и армией сыт по горло, — заявил он тогда и демобилизовался при первой возможности.
Вокзал в Ленинграде был такой же, как и в сорок первом. Будто и не было этих страшных четырех лет. Он указал Лиде в письме номер поезда и время его прибытия. Они переписывались весь последний военный год. Связь удалось восстановить только через его родителей, после освобождения Гатчины от немцев в 1944 году. Из ее писем Витяй знал, что Лида в конце лета сорок первого уехала с матерью, маленьким братом и бабушкой к своим родственникам в Ленинград. Там ее и застала блокада. Все это время она провела в осажденном городе. Блокаду из всей своей большой семьи пережила только Лида.
Выйдя на перрон, Коломейцев искал ее глазами. Боялся, что не узнает, — так, похоже, и выходило. Он медленно двигался среди торопившихся людей. Мужчин среди них было очень мало, в основном женщины и девушки. Высокий, статный, в суконном кителе со стоячим воротником, на котором поблескивали боевые ордена и медали, старший лейтенант Коломейцев, надо полагать, производил впечатление.
— Товарищ офицер, вы не нас ищете? — забежав вперед, звонко спросили у него девушки, несмотря на сентябрь, одетые в легкие платья.
Витяй обвел их рассеянным взглядом и отрицательно покачал головой.
А Лида стояла совсем рядом с его вагоном, у вокзальной скамеечки. Такая маленькая и худая, что он даже замер от неожиданности. Они стояли, не двигаясь, несколько секунд, и она смотрела на него огромными-преогромными глазами. Потом он сделал шаг вперед и попытался пошутить:
— Вот и здравствуй. Я же сказал, что вернусь осенью. Немного задержался.
Она подошла к нему и раскрыла ладони. В них была заколка-бабочка, подаренная им при расставании.
— Вот, — отозвалась Лида и поежилась так, будто бы ей было холодно. — А больше никого нет. Все остальные умерли.
Витяй бросил чемодан прямо на перрон, обхватил ее, прижал к себе. Она горько заплакала навзрыд, и в той ситуации это было очень хорошо. Он осторожно гладил ее по голове:
— Все позади. Матрешка, мы живы.
Они поженились той же осенью. Квартиру Лидиных родственников на Петроградке отдали какому-то вернувшемуся из эвакуации партийному функционеру. Коломейцев не стал влезать в дрязги из-за жилых метров — забрал жену к себе в Гатчину, благо оба были оттуда. Он учился и работал одновременно, стал инженером на заводе. У них родился сын, и это было настоящим чудом, потому что Лиде врачи сказали, что детей у нее быть не может — таковы были последствия жизни и работы в блокадном Ленинграде. Федот Никифорович Коломейцев еще успел понянчиться с внуком. Мать Витяя умерла раньше. Как говорил отец, она заболела после того, как в освобожденную Гатчину стали приходить письма. Похоронки на близнецов доставили одновременно: они воевали на разных фронтах и погибли в один день. С тех пор у матери до самой смерти беспрерывно тряслась от нервного тика голова.
Приезжая в Ленинград, они с Лидой регулярно приходили на то место, где в блокаду был крематорий. В первую послевоенную весну Лида вырезала и развесила на ветках фотографии своих умерших родственников.
— Не знаю, но, может быть, они тут, — сказала она.
Витяй оглянулся — все деревья вокруг были увешаны фотографиями. Их было невозможно сосчитать: тысячи, десятки тысяч. Свежую майскую зелень на березах было не видно, и когда она шумела под порывами ветра, казалось, будто люди на фотографиях переговариваются. Потом на этом месте разбили парк.
— Горе не может заменить правду, — сказал как-то Коломейцев, когда они в очередной раз пришли туда.
— А ты скажи это им, — обвела взглядом высокие холмы перед ними Лида. Они оба знали, что это холмы из пепла сожженных здесь в блокаду людей.
— Они это знают, — проговорил Витяй и пристально посмотрел на нее.
Она лишь задумчиво покачала головой и снова перевела взгляд на холмы.
Старый семеновский фельдфебель отдал Богу душу в середине шестидесятых. Федот Никифорович вроде даже и не болел ничем. Вернулся домой с товарной станции, где дорабатывал сторожем, усмехнулся, перекрестился, лег и умер. Витяй похоронил отца на гатчинском городском кладбище, рядом с могилами матери и тети Оли Земцовой. А они с Лидой прожили целую жизнь.
Как-то уже в брежневские времена в книжном магазине Коломейцеву попались на глаза военные мемуары. Фотография убеленного сединами автора — полковника, ветерана, орденоносца — показалась Витяю знакомой. Коломейцев прочитал на обложке фамилию — «П. Сверчкевич».
— Ну и фрукт, — покачал головой Витяй.
— Ты его знаешь? — Лида подошла сзади и заглядывала ему через плечо.
— Ага.
Он купил книгу. Прочитав ее от корки до корки в тот же вечер, вышел на кухню и бросил на стол. Грустно произнес:
— И ведь многие решат, что действительно так и было…
Лида ничего не сказала, только посмотрела на него задумчиво. Они почти никогда не разговаривали между собой о войне.
Бывало, конечно, у них с Лидой всякое. Но теперь Коломейцев точно признавался себе: во всем, что касалось его лично, он был с ней совершенно счастлив. Ее не стало уже в начале двухтысячных. Сын предложил переехать к нему в Питер.
— Нет, я сам, — твердо ответил Виктор Федотович и остался в родной Гатчине. — Да и чего я вам мешаться буду…
Как это обычно бывает, чаще других деда навещал внук. Слушать дедовские суждения было интересно.
— Думай! — неизменно повторял Виктор Федотович. И, ткнув пальцем в телевизор (большую часть времени, надо сказать, выключенный — Коломейцев предпочитал книги и радио), напоминал: — Не глотай вот это, а всегда думай!
Многое в его суждениях, наверное, не вязалось со взглядами людей его поколения. А возможно, с созданным стереотипом из взглядов, которые якобы у этих людей непременно должны были быть. Да и в любом поколении всегда были, есть и будут люди разные. Как-то, немного посмотрев помпезные торжества на 9 мая, он недовольно выключил телевизор. Высказался резко:
— А упырей не убавилось. Полно со всех сторон!
И пояснил удивленно взглянувшему на него Витяю-младшему:
— Все уши о ней прожужжали, да только невозможно построить национальную идею вот на этом. Они же опять врут. В лучшем случае — недоговаривают. Столько народу полегло, что век на коленях стоять будешь, грехов своих не отмоешь. Встал хоть кто-нибудь, покаялся? Нет — снова людей разменной монетой делают. Тогда жизни скопом забирали, теперь память о них…
