ходу придумывая легенду, которая не вызвала бы у матери вопросов:
завтракала с другом. еду домой на автобусе.
Ее мать любила поздний завтрак – это было единственное отступление от тех диетических ограничений, которыми она себя истязала. Однажды на пасхальном фуршете Чарли даже видела, как ее мать с удовольствием приканчивает киш. Она села в автобус, и тот, покачиваясь, отъехал от остановки. Мать не отвечала.
извини, что напугала тебя, – написала Чарли.
В дом Чарли вошла, готовясь к битве, но мать полулежала на диване с одеялом на коленях и выглядела относительно спокойной. Чарли с немалым ужасом отметила, что на ней спортивные штаны. Мать протянула ей упаковку попкорна с чеддером. От него пахло грязными носками, но Чарли все равно взяла горстку.
Ну и кто же это? – спросила мать через некоторое время.
Кто?
Мальчик, с которым ты завтракала.
Какой мальчик? Это так, никто.
Чарли представила, как Слэш пожимает руку ее матери и придвигает к обеденному столу дополнительный стул, а мать в ужасе разглядывает тоннели в его ухе.
Скажи мне, или я заставлю тебя поговорить об этом с отцом.
Мальчик из школы, – выпалила она. – Остин.
Глухой?
Чарли закатила глаза. Остин был самым безобидным вариантом, который она могла назвать, и даже это для ее матери было слишком.
Нет, мам, он слышит. Он просто ходит в школу для глухих.
Не начинай.
Он Питер Пэн, – сказала Чарли, думая, что его актерские таланты могли бы расположить мать к нему. – В нашем зимнем спектакле. Но на самом деле мы просто друзья.
Если вы просто друзья, то почему ты никому не сказала, что собираешься с ним встретиться?
Я говорила тебе. Прошлым вечером. Но ты была… уставшей.
Мать посмотрела на свои руки, как будто ожидая, что ее родительские инстинкты внезапно проснутся и тогда она поймет, врет ли Чарли. К счастью, ничего такого не произошло.
Прости, мам. Можно мы пока не будем об этом? У меня болит голова.
Мать поднесла руку к собственному виску. Чарли показалось, что она просияла, услышав, что ее дочери больно. Нет, надо отогнать эти мысли.
Как поживает новый процессор?
Мы можем поговорить об этом позже?
Мать поджала губы, резко встала, и наэлектризованное флисовое одеяло прилипло к ее спортивным штанам. Она сделала несколько шагов в сторону кухни, скомкала упаковку из‐под попкорна, ловко бросила ее в мусорное ведро и вернулась на диван.
Чарли ретировалась в свою комнату и проспала весь день. Потом приняла душ, изо всех сил растеревшись мочалкой, и вышла, чувствуя себя такой обновленной и легкой, как будто ее могло унести порывом ветра. Она спустилась вниз, помогла матери с ужином и даже не подумала плохо об Уайетте, который сонно сидел перед телевизором. Пошел он, этот Слэш. Больше никаких наркотиков и воровства, никаких парней, которые боятся обязательств и держат в шкафу дурацкие ворованные кастрюли. Ну и что с того, что он привлекательный и временами даже милый? Оно того не стоит. Теперь она будет хорошей девочкой.
Той ночью она свернулась калачиком в кресле и читала, пока мать и Уайетт не легли спать, потом достала телефон и с удивлением и радостью обнаружила сообщение от Кэйлы.
готова к учебе?
Чарли оглядела пустую гостиную.
вообще да лол. как дела дома?
норм. мама капец скучная.
моя тоже, – написала Чарли. – а ее бойфренд еще хуже.
лучше не будем.
короче… просто я хотела сказать, что правда сожалею обо всей этой истории с Остином. мне стыдно.
ты ни при чем. и по‐любому он извинился.
хорошо
даже разрешил мне дать ему пощечину в тиктоке лол
это успех?
есть над чем работать, – сказала Кэйла.
Впервые дни после смерти матери Фебруари чувствовала себя настолько глухой, как никогда в жизни, – ее окружала плотная и вязкая оболочка горя, сквозь которую не проникал внешний мир. Даже Мэл, которая заказывала цветы, договаривалась с похоронным бюро, общалась со священником и стояла рядом с ней на похоронах, не могла проткнуть эту оболочку.
Когда умер отец, Фебруари горевала, чувствовала усталость и злость и плакала до полного опустошения. По мере того как состояние матери ухудшалось, она иногда пыталась уцепиться за воспоминания об этом горе, готовясь к его неизбежному повторению. Но, как оказалось, душевная боль, которую Фебруари пережила из‐за потери отца, не дала ей никаких защитных механизмов, чтобы справиться с новой потерей. Остаться без матери – это совсем не то же самое, что остаться без отца. Это было нечто глубинное, сравнимое разве что с невозможностью найти на небе Полярную звезду, архетип человеческого страдания. И вот, пожимая руки друзьям и коллегам родителей, а также родственникам из Джорджии, она задавалась вопросом, существует ли, образно говоря, возрастная граница, за которой уже нельзя называться сиротой. Конечно, чувство одиночества, которое испытываешь, когда из всей семьи остаешься только ты, не знает никаких границ.
Похороны были самой легкой частью: траурный ритуал со всеми его атрибутами позволял отвлечься. Куда труднее было вернуться домой и проживать один за другим мрачные зимние дни, которые становились все темнее и темнее.
Их дом ломился от всевозможных блюд из индейки – запеканки, начинки для сэндвичей, супы, которые друзья и соседи делали из того, что осталось после Дня благодарения. От этого запаха Фебруари тошнило, хотя пироги она съела. Она пыталась работать и читать, включала фильмы из списка отложенных, которые они с Мэл давно хотели посмотреть, но никак не могла сосредоточиться. Так что она несколько дней подряд пролежала на диване, просматривая все сезоны “Большого брата” и изредка прерываясь на “Американского воина-ниндзя”, еду клала на бумажные тарелки, а потом выбрасывала все нетронутым.
Мэл заботилась о ней и помогала, но не могла заполнить пустоту, оставшуюся после смерти матери. Поначалу Фебруари это не беспокоило. Как могла жена дать ей то же самое, что давала мама? Да и хотела бы она этого вообще? Радости детства казались диаметрально противоположными всему, что связано с романтическими отношениями. А потом в дверях ее дома появилась Ванда с ростбифом.
Я подумала, тебя уже тошнит от индейки, – сказала она как ни в чем не бывало, пользуясь свободной рукой.
Фебруари слегка улыбнулась: непринужденность и чувство юмора Ванды оставались неизменными в любой ситуации. Но когда Ванда передала ей блюдо и вошла, Фебруари ощутила нечто иное, чем то, что чувствуют к другу или к давнишней любви: она как будто наконец вернулась к самой себе, обрела минутный покой. Своими жестами, которые
