куда идти, не помнил куда, и для него что одно лицо было, что другое.
– Он все еще знал, что может обращаться?
Либби не ответила.
Я попытался представить Даррена с другим лицом. Я помнил, как однажды в темноте прикоснулся к его лицу кончиками пальцев, чтобы удостовериться, что это он. Я до сих пор видел, как он проломил стену в мою спальню, чтобы спасти меня. Я помнил каждый бассейн, в который падал продавец его любимых подержанных машин, и выражение глаз того продавца.
Я вышел из машины, пошел прочь.
Либби позволила.
Все рассыпалось, насколько я понимал. Видимо, скоро останемся только она и я. Этого достаточно, но нет.
Я ненавидел Даррена, я бы руку себе отгрыз, только чтобы увидеть его еще один раз.
Я провел ночь под верандой заброшенного торгового центра напротив БНП. Все их фургоны были припаркованы перед конторой, как огромные белые жуки. У них даже были комичные усики над ветровым стеклом. Так ты узнаешь, что вызываешь БНП.
Я первым вошел в дверь в девять утра.
– Я ищу моего дядю, – сказал я женщине за столом.
Она была лет на десять старше Либби, подумал я, что-то вроде бордельного отброса – слишком много сигарет, недостаточно света, ногти кривые, как птичьи когти, крашеные рыжие волосы, в левом ухе с двадцать серебряных сережек в ряд. Не тот раздражающий старшеклассник, что помогал тогда Либби. Но я не надеялся на старшеклассника. Я надеялся на ответы.
– Он тут работает? – спросила она, не отводя взгляда от моего лица так, что мне захотелось отвернуться, потому что она прочтет все.
– Работал, – сказал я. – День или два.
– О, – сказала она. – Тот новичок, Даррелл.
– Даррен, – поправил я.
Вскоре вернулся тот самый санобработчик, который снова рассказал мне эту историю. На сей раз он не вонял пестицидами, но рабочие очки все еще были у него на лбу. Может, он так волосы придерживал, чтобы на глаза не падали.
Убедившись, что я с той леди, что уже приходила, санобработчик пожал плечами, посмотрел сквозь толстое стекло на дорогу и рассказал то же самое. Даррен на ланче начал выпивать в том мексиканском фастфуде, и наверняка у него в кармане была бутылка или фляжка, поскольку к трем он едва на ногах стоял.
– Он просто ушел? – спросил я.
– Он сказал, что знает дорогу.
Это было похоже на Даррена, все так. Из двух вещей, которых он никогда ни от кого не принял бы, одним было направление. Вторым был совет.
– А он, скажем, не мог попасть под струю химиката? – спросил я, нажимая пальцем на воображаемый распылитель, направленный мне в лицо.
– У него патент должен быть, чтобы с этим работать, – ответил истребитель. – Он был только посыльным.
Нет, сказал я про себя. Он был волком.
– Спасибо, – сказал я, не зная, о чем еще спросить.
Санобработчик похлопал меня по плечу, одновременно пожав мне руку, подтянув меня достаточно близко, чтобы я ощутил идущий от него запах пестицида.
Наверное, Либби просто почувствовала бы его.
Может, потому, что я еще не обратился, у меня не было настоящего нюха.
Может, это было из-за того, что во всем важном я не был волком.
Я уже положил руку на ручку двери, когда остановился и посмотрел на женщину за стойкой. Она пыталась заставить ручку писать. Как она вообще могла держать ее с такими-то когтями, я не понимал.
– Эй, – сказал я, снова обратившись к истребителю, который уже почти вышел из комнаты, – вы не помните, что он пил? Понимаете, тогда я смогу понять, когда он вернется.
Он кивнул, понимая.
– «Корону» [39], – сказал он, словно извиняясь за то, что он мне об этом сказал.
Пиво.
И еще больше пива в его комбинезоне звякало на каждом шагу. Или во фляжке.
Это тот, кто жил на клубничном кулере. Вервольф, для которого единственной и главной религией был клубничный кулер.
– Что-то еще? – спросил санобработчик.
Женщина за стойкой тоже смотрела на меня.
Санобработчика звали Рэйфорд, судя по вышитому курсивом имени на груди.
Женщину – Грейс-Эллен, судя по бейджу.
Я покачал головой – ничего.
Поскольку я не доверял собственному голосу.
В ту ночь, когда Грейс-Эллен пришла оттуда, куда уходила после того, как заканчивала работу, – я намазал гамбургером и кровью Либби ее шины, я ждал в гостиной. Просто стоял там в темноте.
Вервольфам плевать на проникновение со взломом.
Вервольфам не плевать на своих дядей.
Мы решили в первую очередь зайти к ней, поскольку Рэйфорд держал свое вранье наготове.
Грейс-Эллен может оказаться необходимым сочинять на ходу. Она может оставить дырки, через которые мы могли бы заглянуть. Через которые мы увидели бы Даррена.
Когда на пороге зажегся свет и заставил меня вздрогнуть, она бросила ключи в пустое пространство за своим консольным телевизором.
– Думаю, можно сказать, я все еще ищу своего дядю, – сказал я.
Грэйс-Эллен повернулась было, чтобы бежать, завопить в ночи, но за спиной у нее в дверях стояла гигантская волчья тень.
Или, вероятно, то, что она назвала бы Либби.
И она была достаточно близко.
У Либби глубоко в груди заворочался рык, губы задрались, нить слюны легла полосой на пол. Когда мы хотим, когда мы по-настоящему пытаемся, мы можем быть страшнее смертного греха. Мы можем породить тридцать столетий легенд.
И даже когда не пытаемся, наверное.
Либби перенесла вес со своих передних лап, собираясь встать. Я понимал, что это чтобы напугать Грейс-Эллен, но мне не хотелось обоссаться.
Я обошел ее и закрыл дверь перед Либби.
– Теперь, когда мы знаем, что ждет нас снаружи… – начал я и обернулся, как раз когда Грейс-Эллен набросилась на меня со своими когтями.
Нет, я увидел это как в замедленной съемке: не ее когти, не ее кривые ногти.
Это было – я чуть не рассмеялся.
Это была шпора для петушиных боев. Поскольку это была Флорида. Шпора была всего два-три фута длиной, отличная вещь для сумочки, с маленьким колечком для пальца, куда вставлялась нога петуха.
Моя кровь брызнула веером темно-красного цвета прежде, чем я успел поднять руку против косого удара, который она нанесла мне от плеча до ребер с другой стороны. Рана не ощущалась как порез, она словно нашла отрывное ушко провода в моей груди и вытянула его сразу, слишком быстро, чтобы успело стать больно.
Но больно стало.
Не задумываясь, я понял, что придется накладывать шов. Когда видел много растерзанных тел, начинаешь понимать. Не потому, что шпора Грейс-Эллен резанула глубоко, но потому, что
