Долгое мгновение мы просто смотрим друг на друга.
— Я просто решила зайти, — наконец я прерываю молчание, и мои слова падают в тишину как камни.
Он кивает, коротко дергает подбородком и поворачивается обратно к грилю.
— Вот дерьмо! — бормочет он, подталкивая лопаткой почерневший вегетарианский бургер. — Думаешь, они вообще заметят?
Я похлопываю его по руке.
— Сомневаюсь. Я позвоню тебе. Когда буду готова.
— С запоздалым Рождеством, малышка. Надеюсь, оно прошло хорошо. Возьми домой немного шоколадного пирога, ладно?
Он знает, что шоколадный пирог с арахисовым маслом — мой любимый. Это неудачное название для восхитительного мусса из темного шоколада, сливочного арахисового масла и взбитых сливок поверх липкой корочки из сахарного печенья. Брианна кладет целый пирог в белую картонную коробку и передает ее мне. Она щелкает жвачкой.
— Без тебя скучно. Надеюсь, ты скоро вернешься.
Я начинаю закатывать глаза и хочу сказать что-нибудь язвительное, но потом останавливаюсь. Она просто пытается быть милой. Это не самая плохая вещь в мире.
— Спасибо, — отвечаю я.
Снаружи небо почти черное. Ветер развевает мои волосы и бросает мокрые снежинки в лицо. Я возвращаюсь к машине с тяжелой коробкой пирога в руках, голова кружится.
Я едва вижу дорогу. Крупные снежинки срываются с ночного неба и шлепаются на лобовое стекло. Я сжимаю пальцами замерзший руль. За двойными лучами моих фар только темнота.
Девочка. Ей было четырнадцать. Примерно столько же, сколько мне, когда мой отец решил взять то, что мне не следовало отдавать. Она была раньше меня. Фрэнк обратил на нее свой извращенный взгляд задолго до того, как я появилась на свет.
Он был ущербным. Не я.
Я была ребенком. Невинным. Это он оказался порочным, больным, грязным ублюдком. Я не такая. И никогда не была.
Не я.
Не я.
Глава 44
Я просыпаюсь вся в поту, задыхаясь, сжимая пальцами спальный мешок. Еще один кошмар. Я смотрю в непроглядную тьму над головой. Возникает желание порезаться, но я сопротивляюсь ему. Я делаю длинные, медленные, ровные вдохи.
Я меняюсь. Я хочу перемен, хочу этой изменчивой, туманной идеи в моей голове о том, кем могу стать. Другой, лучше, чем я есть сейчас, кем-то преобразившимся. Я хочу этого. Мне это нужно. Так сильно, что желание гудит в моей крови, проникает сквозь кожу, кальцинирует мои кости.
Но часть меня все еще застревает. Есть тени, эта черная штука, грызущая меня. Мне нужно знать. Я должна знать. Я должна понять, что делать с этой черной виной, яростью и печалью, душившими мое горло. И в самом центре меня закручивается вопрос: неужели я так же виновна, как и они? В конце концов, я свободна. А моя мать заперта в тюрьме вместо меня, и эта правда наполняет меня стыдом. Должна ли я быть там, где она? Разве эти кандалы не должны звенеть на моих запястьях, а не на ее?
Моя кожа покрылась волдырями, каждый нерв истерзан. Но я знаю, что нужно делать.
Я внутри куколки.
Гусеница, передвигающаяся по земле, измученная тенями и хищниками, не видящая неба, — воображает ли она себя в нем? Мечтает ли о солнечном свете, отражающемся от радужных крыльев? Чувствует ли она первобытное стремление внутри своих клеток, мерцание глубоко в ДНК, как шепот — что она создана не для этого? Что есть нечто большее, гораздо большее — но ей придется уничтожить себя, чтобы этого достичь.
Это станет ее гибелью или спасением. Она не знает, что из этого получится.
И все равно ворочается в собственном гробу.
Глава 45
Женское исправительное учреждение «Гурон Вэлли» с фасада из добротного коричневого кирпича выглядит так, будто это может быть библиотека или даже школа. Если не обращать внимания на ограждения по периметру и сторожевые вышки, грозно нависающие над двором. Я прохожу процедуру регистрации и досмотра, прикрепляю пластиковый бейдж посетителя к толстовке и послушно протягиваю руку, чтобы получить печать.
Сидя на холодном металлическом стуле, я смотрю на других женщин-заключенных с их семьями, у меня дрожат поджилки. Слева от меня мать держит пухлого ребенка на коленях, читая ему вслух из потрепанной детской книжки. В одном углу стоит офицер исправительного учреждения, как часовой, неся вахту.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Электронные двойные двери с жужжанием открываются. Кроссовки заключенных скрипят по бетонному полу, когда они входят внутрь. Сначала мой взгляд проходит мимо нее. Стоящая передо мной женщина — незнакомка. На ней темно-синяя рубашка и брюки в полоску ярко-оранжевого цвета. Она похудела как минимум на тридцать килограммов, короткие каштановые волосы подстрижены в рваный боб чуть ниже ушей.
— Сидни.
Я моргаю, глядя на нее. Все, что я собиралась сказать, исчезло. Мой разум пуст, безволен, оцепенел.
Ма придвигается ко мне, как будто собирается обнять. Я вздрагиваю. По ее лицу пробегает тень. Она отступает, садится напротив меня.
— Мы можем обниматься, когда приходим и когда уходим, — обиженным голосом сообщает она.
Я не хочу ее обнимать. Я вообще не хочу к ней прикасаться.
— Я так рада, что ты пришла. Как дела? — Мама пахнет чистотой, мылом. Складывает руки на коленях. Ее ногти коротко подстрижены. И она все еще носит обручальное кольцо.
— Хорошо. — Речь практически покинула меня. Мой язык похож на глыбу глины.
— Прошло много времени.
— Угу.
— Я так по тебе скучала.
Моя мать цепляет меня словами, заманивает в ловушку тоски. Это несправедливо. Я всю жизнь презирала и желала эту женщину, ненавидела и любила, осуждала и добивалась. Все чего я так хотела и в чем нуждалась, в ней не было. От эмоций у меня образовался тугой узел в животе.
— Как Элли и мальчики? Они приезжают в гости каждую неделю или две, как по часам.
— Прекрасно.
— Они растут так быстро. Слишком быстро.
— Ага.
— У тебя есть карта? — Она показывает рукой на торговые автоматы у дальней стены. — Я умираю с голоду. Элли всегда приносит карточку, чтобы мы могли перекусить. Мальчикам это нравится.
Я отрицательно покачала головой.
Мама вздохнула.
— Ну, ладно. Просто не забудь в следующий раз. Как Зои? Я слышала, ты ее назвала. Не думаю, что я бы выбрала такое имя.
Я отворачиваюсь. Как она смеет спрашивать о Зои? Не могу выносить звук ее имени в маминых устах.
— Она больна, благодаря тебе.
— Сидни, дорогая, почему обязательно нужно так себя вести? Почему мы не можем просто приятно провести время?
— Я здесь не для приятного, милого визита, — выдавливаю с раздражением.
— Почему ты всегда так ненавидишь меня? Свою собственную мать.
— А ты как думаешь? — Все старые раны открываются, мое сердце кровоточит, оно беззащитно и пульсирует от боли.
Она тяжело вздыхает.
— Значит, ты хочешь быть такой? В первый раз за несколько месяцев, когда я тебя вижу?
Я смотрю на свои ногти, цепляю кусочек кожи.
— Ты знаешь, сколько ночей я проплакала, засыпая в этом месте?
Злость щелкает во мне выключателем.
— А тебе известно, насколько мне наплевать?
Она фыркает и вытирает глаза.
— Почему ты всегда такая жестокая? Разве я недостаточно страдала?
Я напеваю себе под нос. Я не буду слушать. Меня не переубедит эта новая Сьюзен Шоу, эта яркая и блестящая мать. Меня не обмануть. В другом конце комнаты смеется ребенок.
Мама поднимает руку. Ее ладонь нависает над моей, медля.
— Не трогай меня.
Мама опускает руку на колени.
— Я больна, Сидни. Называется пограничное расстройство личности и циклотимия, что, по словам специалистов, похоже на биполярное расстройство. Мне поставили диагноз здесь. Я была… ну, в общем, ты знаешь, как это было. Я даже не помню… — Ее голос срывается. — Я так много страдала. Моя болезнь осложняла мне жизнь.
Я сжимаю пальцы в кулаки, ногти впиваются в кожу. С другого конца комнаты доносится смех. Над чем тут смеяться? Моя душа сжимается, и мне снова девять лет, я купаю свою больную, пьяную мать, потому что она забыла, как мыться самой, и не делала этого уже несколько дней. Тогда Фрэнк впервые уехал. Он пропал на две недели, и каждый день мне казалось, что мама все глубже погружается в черную дыру, увлекая нас за собой. Я до сих пор чувствую скользкий брусок мыла в своих руках, грязную воду, резиновую кожу моей матери. Я смотрела на молочно-белую шею, пока мыла ее. Странное и стыдливое чувство охватывало меня, когда я бросала взгляд на тело мамы, на ее обвисающие груди и раздвинутые ноги, влажную наготу, обнаженную в вихре лобковых волос. Даже в девять лет я знала. Даже в девять лет, ухаживая за взрослой женщиной, я знала, что все должно быть не так.
