Когда медведка уничтожила абрикос в саду Либерзона, Пинес срубил мертвое дерево и стал расковыривать маленьким топориком его ствол, пока не добрался до одной из личинок.
Он отрубил кусок дерева вместе с личинкой внутри. «Тебя мы присоединим к коллекции, — улыбнулся он личинке. — А остальным твоим сородичам приготовим подходящие похороны».
Мы вытащили труп дерева из сада и подожгли его.
«Привет, негодяи!» — сказал Пинес, когда из горящих веток послышались смертные стоны и скрежет.
Мы пошли к нему домой. Пинес вытащил личинку обернутым тканью пинцетом и положил ее тело в промокашку. «Некоторые личинки перед смертью выделяют пачкучую жидкость», — объяснил он, заворачивая личинку.
Потом он положил извивающуюся личинку в пробирку, сунул туда же ватку, смоченную в бензине, усадил меня, дал коржик и начал читать мне лекцию.
«Это экзамен для каждого коллекционера, — произнес он. — Нет ничего труднее, чем сохранить личинку. В ней столько жидкости, что она быстро загнивает, и у нее нет наружного скелета, который сохранял бы ее форму».
Когда личинка была окончательно убита бензиновыми парами, учитель вытащил ее, положил на стеклянную пластинку, взял маленький острый хирургический скальпель и сделал надрез возле анального отверстия. «Я украл его у Сони из амбулатории», — неожиданно сказал он, и все его тело затряслось от удовольствия. Потом он намотал тело личинки, от головы до хвоста, на карандаш. Ее кишечник выпятился через разрез, и Пинес отрезал его и выбросил в окно.
«Для птиц небесных и тварей земных», — продекламировал он в библейском духе.
Он взял маленькую соломинку, воткнул ее в пустое тело личинки и с большой осторожностью подул. Его глаза напряженно мигали за покрывшимися испариной линзами очков. Личинка медленно раздулась, и Пинес поднялся, осторожно поднес ее к лампе, поворочал над горячим стеклом и снова подул.
«Это можно делать также над горячим утюгом, но ни в коем случае не над открытым огнем».
Через несколько минут кожица личинки высохла и затвердела.
«Перфекционисты еще покрывают ее прозрачным лаком», — сказал Пинес и капнул каплю разбавленного клея на сделанный ранее разрез.
Затем он взял кусок абрикосового ствола и распилил его так, что туннель медведки открылся по всей своей длине. Подул, чтобы очистить дерево от опилок, и положил законсервированного вредителя в его прежний дом. Написал на бумажке дату и место поимки, вытащил из маленькой коробочки наколотую на булавку взрослую медведку — толстую, с полосатыми крыльями — и поместил ее рядом на коре дерева.
«Важно представить их в естественной среде обитания», — вздохнул он с удовлетворением.
30
Под конец жизни Шломо Левин стал невыносимым склочником. Дедушка, единственный, кого он боялся, к тому времени умер, и в минуту слабости я отдал ему старые сапоги, в которых дедушка работал в саду. Левин садился на кровать, заталкивал в них свои тонкие ноги, затем поднимался и расхаживал в них, счастливый, как ребенок на Песах, разглядывал их потертые носы и качал головой, точно ликующий жеребенок.
«Зачем ты дал ему дедушкины сапоги? — ворчал Иоси. — Теперь он думает, что он большой человек».
Воодушевленный сапогами, Левин начал вмешиваться в дела нашего хозяйства и стал небрежен в делах своей лавки, принялся покрикивать на Рахель, бродил в новой обуви по полям и разглядывал свои отражения в лужах. Он называл себя «Душка Левин», просил жену ходить в синем платочке и пугался при виде кузнечиков и цикад.
Однажды ночью, не в силах больше сдержаться, я подкрался под окно его дома и увидел, как он вынимает из кармана черную записную книжку и раздраженно машет ею перед носом Рахели.
— Все грехи «Трудовой бригады», — шипел он. — Все они здесь!
— Когда ты наконец успокоишься, — устало сказала Рахель. — Циркин и Миркин уже умерли, бедняжка Либерзон совсем ослеп и живет в доме престарелых. Кого ты хочешь разоблачать?
— Это все потому, что она много смеялась, — сказал Левин. — По вечерам она разговаривала с ними и все время смеялась. Они пели хасидские песни и нарочно коверкали слова, чтобы рассмешить ее и больнее задеть меня.
Смех Фейги, размазанные следы украденного шоколада, пренебрежительные взгляды Зайцера — все это изрезало кожу Левина жестокими рубцами, словно жадные жвалы саранчи. Он помнил, как Либерзон целую ночь приставал к нему с вопросом, должна ли «Трудовая бригада имени Фейги» принять участие в классовой борьбе китайских пролетариев. «Труженики желтого Востока, евреи спешат к вам на помощь!» — выкрикнул Либерзон в темноту. Фейга прыснула со смеху и прижалась к нему всем телом. Всю ту ночь Левин не спал, тоскливо удивляясь, что его сестра не отличает идеал от действительности.
Миркин прилюдно курил в субботу в Петах-Тикве и этим вызвал ссору с религиозными. Циркин в Яффо рассказывал двум хасидам неприличные анекдоты про их гонителей-митнагдим[136]. Либерзона застукали в ришонском винограднике, когда он сунул обе руки под кофточку дочери директора школы. Все трое одевались и раздевались в присутствии его сестры.
Он завел себе маленькую черную записную книжку и начал тайком записывать туда все провинности «Трудовой бригады», которая похитила у него маленькую сестричку. Однажды вечером он вытащил эту книжку и зачитал им свой список.
«Ты забыл записать, что Миркин украл в Яффо апельсины», — сказал Либерзон.
«Я ничего не забыл, — сказал он сейчас Рахели. — Они насмехались надо мной и убили мою сестру, но только Миркин получил по заслугам. Он один».
Теперь, на старости лет, он вдруг заинтересовался явлением самоубийства в начале Второй алии и подолгу расспрашивал о нем Мешулама. На кладбищах старых мошавов и кибуцев было похоронено множество покончивших с собой пионеров, и ореол вины и раскаяния все еще окружал их могилы. Большинство из них уже были перезахоронены на моем кладбище, и Левин часто бродил меж их надгробьями, перечитывая страшные надписи. «Покончил жизнь самоубийством», «Не выдержал страданий», «Испил из отравленной чаши», «Положил конец своей жизни», — мечтательно бормотал он себе под нос.
Время от времени он вдруг с воплем выбегал из дома, стиснув в руке зеленую банку с ядовитой жидкостью против насекомых. Рахель бежала следом за ним. Она была намного моложе, но безумие наделяло серые ноги Левина силой и скоростью, и пока Рахель догоняла его, он уже успевал выпить весь яд до последней капли и падал на землю в ожидании смерти. Однако долгие годы, проведенные в лавке, в тесном соседстве с аммиаком, паратиономом, ДДТ и мецидом, наградили Левина иммунитетом против ядовитых химикалий. Часа через два ему надоедало лежать на солнце, он поднимался и в отчаянии возвращался домой. Рахель молча шла рядом.
Даже после дедушкиной смерти он продолжал приходить к нам во двор и выискивать себе какое-нибудь занятие. Дядя Авраам, который помнил, как добрые руки Левина кормили, купали и одевали его, когда он был ребенком, никогда его не упрекал. Он позволял ему собирать во дворе куски старой проволоки, которые оставались при упаковке соломы, — в хозяйстве они были бесполезны, но могли попасть в кормушку, а оттуда в желудок коров. Левин даже оборудовал себе на сеновале небольшой рабочий уголок и сидел там часами, рисуя разноцветные кривые удоя молока и выпрямляя согнутые гвозди для повторного использования. Оттуда то и дело слышались удары молотка и гневные восклицания, на которые наши индейки немедленно откликались восторженным хором. «Сдается мне, что твой дядя выправляет там не столько наши гвозди, сколько свои пальцы», — сказал однажды Ури своему отцу во время обеда. Иоси жаловался, что Левин поднимает целые тучи пыли, когда вытряхивает и складывает пустые мешки из-под комбикорма, и этим вызывает у кур ларингит. Он даже вышел как-то во двор и грубо выговорил Левину, а Ривка добавила с веранды еще несколько ругательств в его адрес.
Униженный и возмущенный, Левин возвращался домой и обдумывал планы мести. Все былые насмешки «Трудовой бригады» снова всплывали в его памяти. И однажды он удивил Авраама, нарушив его послеобеденный отдых.
— Ко мне вы относитесь, как к скотине, зато Зайцера содержите на всем готовом!
— Но Зайцер работал с отцом с первых дней алии, — сказал Авраам. — Мы не выбросим его только потому, что он состарился и не может работать.
— Зайцер — это лишний рот в семье, — непримиримо заявил Левин. — Он дармоед.
— Зайцер — самый лучший мул в деревне, — ответил Авраам. — Мы с отцом никогда не относились к нему, как к простой рабочей скотине. Он горбатил на нас всю свою жизнь и немало попотел на своем веку. Больше, чем некоторые из двуногих пионеров.
— Может, он и был самым лучшим мулом в деревне, — возразил Левин, подчеркивая слово «был», потому что упоминание о поте показалось ему личным оскорблением. — Но я никогда не слышал, чтобы какая-нибудь лошадь, корова или мул получали пенсию. Его нужно продать арабам на колбасу или на фабрику клея в Заливе[137]. Никто не держит в инвентаре дряхлого мула, который даже повозку тащить уже не в силах.
