Любому сидельцу этот лес показался бы унизительной неумелой подделкой, картинкой из дурного сна. Но Хадыр каким-то образом выработал в себе способность ни о чём не думать, включив мозг только на восприятие и запоминание.
Счет времени он не потерял. Девять дней прошло с момента подъёма на скалу до прыжка в густые жёсткие кусты, где он замер в неудобной позе, пытаясь уловить плохо развитым слухом тот звук, что заставил его зарыться в пух.
Нет, ошибки не было. Чмоканье, хруст ломающейся ветки, потрескивание корня, выдираемого из земли, соединились в одно.
Увидеть ничего не удавалось, и неторопливо приполз страх и многократно возрос, когда звук потерялся. Слева, справа, отовсюду – слабый шелест ветвей, синева растений, и ничего боле.
Сдерживая дыхание, Хадыр встал на цыпочки и ещё раз мучительно прислушался. Теперь казалось, что звук идёт со всех сторон. На каждый шорох Хадыр затравленно оборачивался и, ошибаясь, облегчённо вздыхал.
Он сделал шаг вбок, и вдруг стало очевидным, что стоять на месте просто немыслимо, что необходимо двигаться, обязательно двигаться, как-то уходить, как-то спасаться от надвигающейся угрозы, и ноги сами пошли, и сами понесли.
Сын Говора летел подобно ветру – без направления, без усталости, не чувствуя пружинящего пуха. Он мчался, откинув голову, размахивая руками, боясь обернуться, и многочисленные кустарники не оббегал, а огибал по идеальным и, главное, самым быстрым кривым.
И когда он понял, что то, от чего он бежал, стоит перед ним, то просто остановился. А страх – наверное, по инерции – проскочил дальше и исчез.
С любопытством и некоторой брезгливостью Хадыр изучал существо, загородившее ему дорогу.
Крупная – больше человеческой – голова увенчивалась двумя отростками, вероятно – глазами, по форме напоминавшими половинки фуда на тонких стебельках. Внутри обеих мерцала молочно-зелёная муть. Ниже подрагивала тряскими складками губ широкая пасть, обнажившая в застывшей улыбке частокол белых треугольных зубов. Кожа, одинаковая по всему телу – сине-бурая, лоснящаяся, – казалась пористой. Голова сидела на длинной, с человеческую руку, шее. Четыре мощных корня, скорее похожие на ноги, поддерживали громоздкое туловище-ствол, долгое и текучее.
Глаза – а это действительно были глаза – следили за каждым движением человека.
Хадыр молчал. Стражей леса в деревнях называли полупсами.
Передняя правая нога дрогнула, начала сгибаться в суставе, и из земли со звуком поцелуя показался нежно-красный толстый корешок.
Хадыр сделал шаг назад. Нога стража качнулась, вылетела вперёд, и, сминая пух, ушла корнем в землю. Полупёс плавно перенёс тяжесть тела, голова поплыла к человеку и остановилась на уровне Хадыровой груди. Потом запрокинулась, глядя – хотя это трудно назвать «глядя» – ему в лицо. Хадыру в ноздри ударило тёплое густое дыхание, и он снова шагнул назад.
Полупёс проурчал-пробулькал что-то недовольное, клацнул зубами, после чего, словно потеряв интерес к человеку, размашисто развернулся и, чмокая корнями, скрылся в синеве зарослей.
Страж леса открыл Хадыру дорогу.
* * *
Тем же вечером в гигантском – на весь мир – ковре пуха встретилась первая проплешина. Хадыр несколько минут разглядывал необычно голую землю, бурую потрескавшуюся твердь, ничего общего не имеющую с чёрной мякотью под термитовыми дорогами.
Пух округло загибался по краю, как капля фудового сока на листе падуна. Создавалось впечатление, что это действительно какая-то граница. Хадыр пошёл было вперёд, но каждый шаг бил по пятке так, что звенело в голове, и пришлось вернуться.
Два дня прошло, прежде чем Хадыр оказался стоящим на острие своего мира. Длинный язык пуха, и Хадыр на его краю. В нужном направлении – только обнажённая почва.
Слева невысоко висело солнце. Наверное, заканчивался оранжевый час.
Идти было очень тяжело, приходилось переставлять ногу с носка на пятку, и, тем не менее, отбитые ступни заболели практически сразу.
Деревьев стало очень мало, кусты исчезли вообще. Деревья были всё какие-то почерневшие и, что гораздо важнее, бесполезные, Хадыр даже не знал им названия. Изредка встречался корявый фуд с мелкими чёрствыми плодами.
Хадыр съел один плод и уснул, хотя тонкая огненная дужка солнца ещё виднелась сквозь поредевший лес.
Тук. Тук-тук-тук. Хрусть. Тук-тук.
Хадыр открыл глаза. Серый час окутал лес безнадёжной дымкой. Почти ничего не видно, зато очень хорошо слышно: тук-тук.
Хадыр встал на четвереньки. Звук приближался. Главное – не дышать. У раскидистого дерева показался расплывчатый тёмный силуэт. До рези в глазах – и, кажется…
Туман. Ветер потянул откуда-то сбоку. Хадыр моргнул и тут же потерял цель из виду. Пусто – лишь чёрный узел дерева, и быстро удаляющееся: тук-тук-тук-тук…
Хадыр сел и сглотнул слюну. Несмотря на туман, несмотря на то, что мозг ещё не отошёл ото сна, Хадыр был уверен, что не ошибся. Человек.
Исчезновение фудовых деревьев было предсказуемым. На последнем, встретившемся на пути – изощрённо изогнувшейся коряге, – росли плоды величиной с детский кулак, с грязно-серой мятой кожурой. Хадыр смог унести два десятка фудов, прижав их руками к груди.
Всё разбитое тело болело так разнообразно и – уже – так привычно, что Хадыр перестал обращать на это внимание. В голову вернулись мысли, и теперь от движения через пустошь он получал удовольствие.
Человек, нормальный человек, не должен получать удовольствие от боли, рассуждал Хадыр. Возможно, где-то здесь и кроется главное отличие колесного люда от сидельцев. Может быть, это и заставляло его уезжать из Сангата?.. Ход мыслей всё чаше ломался, и Хадыр подумал, что уже не смог бы так построить фразу или рассказ, как умел до своего путешествия.
Одежда, изодранная в клочья, умерла прямо на нём, но Хадыр не захотел с ней расставаться – вешалок он не видел уже неделю.
Пейзаж, лежащий впереди, утомлял убогостью и однообразием – бурая немилосердно-жёсткая почва и бесцельно вытянувшиеся в небо чёрно-желтые стволы незнакомых деревьев.
На седьмой день, в полдень, был съеден последний фуд. Уже к вечеру, к синему часу, Хадыр остро почувствовал, что ему нужна еда. И появился вопрос, удивительно простой и от этого пугающий: а может ли человек обходиться без пищи? Что последует за робким и слегка дурманящим посасыванием в животе?
Сон перебил неприятную мысль: если идти назад, то до ближайшего фуда можно и не добраться.
Хадыр очнулся в сером часу. Он долго лежал, скрючившись и глядя в небо. Безмолвие от горизонта до горизонта. Пустота окружающего мира вдруг ужалила Хадыра, и он перестал ощущать себя единым целым. Так не бывает, говорили руки. Что ты от нас хочешь, спрашивали ноги. Нужна колесница, думал мозг, пытаясь вырваться из плена связавших его кровеносных нитей. Конечно же, колесница! Ведь сказал же отец катиться к жрецам. Катиться. Понимаешь, катиться! Эх, жаль, что эти оттенки чувств я уже не в состоянии буду кому-либо передать, вздыхал онемевший и распухший язык. Правда, жаль? – спрашивал он у губ, зубов и дёсен. Мы держим воздух, отвечали губы суетливыми знаками издалека, и не можем ничего подтвердить. Мы можем! – кричали дёсны. Нам не дают есть, и нам остаётся только говорить «Правда!» за каждый не пришедший к нам в гости кусочек. Что за «непришедший», ухмылялись зубы. Если б вы всегда что-нибудь жевали, то, верно, говорили бы втрое вразумительнее. Клянусь Алленторном! Живот хочет фуда! Мозг хочет фуда! Молчаливое сердце тоже хочет фуда! Тебе не встать, Хадыр-сын-Хадыра-сын-Хадыра-Говора-сын! Пой песни леса, колесач. Катись, катись – к жрецам, к жрецам! Ведь они жрут, жуют, уписывают за обе щеки – фуд – Фуд – ФУД…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
