Как все-таки убог рядом с этим нудизм, отправляющий нас в просмотровый кабинет поликлиники. Стократ эротичнее натяжение лайкры двух полосок ткани на груди и бедрах, не скрывающих, а рисующих скрытую плоть, точнее, прорисовывающих обнажающую ее — плоти — сокровенную витальность.
…Парадокс: какое еще зрелище может быть более тревожным и угнетающим, нежели вид толпы обнаженных, беспомощных и беззащитных перед лицом стихий людей на берегу моря. Но именно эту картину наше время сделало для нас праздником. Нашим избавлением от неостановимого, казалось бы, скольжения человека все дальше и дальше от своего природного естества к искусственным формам жизни.
Именно урбанистическая культура породила феномен пляжа как наше возвращение к собственной природе. Словами «пляж», «морской курорт» человечество пользуется каких-нибудь триста лет. Одно из самых первых, известных нам курортных посланий датируется 1732 годом. Некий англичанин Уильям Кларк пишет своим друзьям: «Сейчас мы жаримся на солнце на брайтельстонском берегу <…> Утренние мои занятия — купание в море, затем покупка рыбы, вечером езжу верхом, дышу воздухом, осматриваю остатки военных лагерей древних саксов, считаю экипажи на дороге и рыболовные суда на море».
Сегодня нам уже нечем измерить значимость вот этого жеста — перенесения действа сугубо приватного, интимного, всегда закрытого стенами ванной комнаты, бани или дворцового бассейна, — наружу — под открытое небо, на берег реального, живого моря, в «дикую природу». Действа, бесконечно далекого от сакрального — под водительством Иоанна Крестителя — омовения в водах Иордана или от языческих беснований плоти на игрищах в ночь на Ивана Купалу. Перед нами жест, совершаемый просвещенным джентльменом, жест, уже содержащий отрефлексированную «курортную скуку» («жаримся на солнце», «купаемся в море», «считаем проезжающие экипажи и проплывающие суда»), она же — счастливое изнеможение от полноты жизни, как таковое осознаваемое нами всегда задним числом.
Место, откуда послано было это письмо, называется Брайтельстон. Через двадцать-тридцать лет название это станет первым синонимом словосочетания «морской курорт». То есть и Алушта, и Ялта, и Гагры, и Копакабана, и Сус, и Тель-Авив, на пляже которого, зарыв книжку в песок, я сочиняю эту «запись», назывались раньше Брайтельстон.
Ностальгия
Валентин Барышников — радиожурналист, эссеист. Родился в 1971 году в Москве. Закончил мехмат МГУ им. М. В. Ломоносова и режиссерские курсы при ВИППК Госкино России. Редактор и ведущий информационных программ «Радио Свобода». В «Новом мире» публикуется впервые. Живет в Праге.
Ностальгия — чудесное чувство. Оно необязательно и глубоко. Остро переживать ее можно, только если к тому есть охота и время — она не чета любви, ненависти и что-там-у-нас-еще-по-части-отчаянных-движений-души. С ней удобно: ностальгия не нуждается в уходе. Она легко вырастает из едва заметного аромата цветущего дерева или вокзальной угольной пыли, вида заворачивающего за угол кривого переулка, сигналов точного времени из далекого репродуктора. Ностальгию перестали числить по медицинскому ведомству, а зря — это, несомненно, вид сезонной аллергии.
Начало июля. Европейские школьники вышли на каникулы — время отпусков. Утром в субботу все автострады, идущие к югу, к Средиземному морю, заполнены машинами с багажом на крышах. Зато ночью дороги пусты.
Европа нынче объявлена единой, но на практике ощутить это могут лишь автомобилисты. Путешествие на самолете по-прежнему сопровождается пересечением рубежей и барьеров, и паспортный из них далеко не самый высокий. Пешком — усталость ног скорее объяснит разобщенность Европы в Средние века. Есть поезда и автобусы, но пассажир склонен к дремоте и потому не может служить беспристрастным свидетелем непрерывности путешествия. Остается водитель собственного автомобиля, взглядом честно отмеряющий каждый километр асфальтовой ленты, которыми, как арбуз авоськой, стянута эта уютная часть света. И может быть, большим свидетельством единства Европы, чем даже декларированная общность ценностей столь разных национальных характеров, является сама возможность бессонной ночью выйти из дома, сесть в машину и утром оказаться в горах, у моря, в сельской глуши или посреди чужого города и услышать незнакомую речь.
Но я отвлекся от ностальгии, а она чахнет без внимания.
Герой набоковского «Подвига» сошел ночью с поезда на французском полустанке, увидел огни среди темных холмов («вот кто-то их пересыпал из ладони в ладонь и положил в карман») и узнал в них детские воспоминания. Отыскав увиденный в ночи южный городок (названием Молиньяк), он устроился в батраки на местную ферму — прежде чем отправиться в последнее путешествие на север и сгинуть в советской России.
Однако если детских воспоминаний о железнодорожной поездке по югу Франции нет, подобное dejа vu невозможно, как невозможно опознать что-либо знакомое в картинах, открывающихся при первом ночном путешествии через Бреннерский перевал в Альпах. Ночью гор нет. Горсти огней внизу, над ними — глубокая тьма, границы которой угадываются — неправдоподобно высоко — по появлению звезд на черном, почти южном небе. Вероятно, те же чувства охватывали здесь Фридриха Барбароссу, направлявшегося с походами в Италию, и многих других путников, веками пользовавшихся этим, самым низким перевалом через Центральные Альпы. Если ехать через Бреннер на север, у Инсбрука из предрассветной тьмы внезапно выступает каменная стена, заслоняя полнеба. Гряда гор необозрима, глазу не с чем ее сравнить, и оттого она кажется ненастоящей, сказочной. То же ощущение чрезмерности возникает на ночном пути от Зальцбурга на юг, через горный район Тауэрн. Здесь дорога гораздо выше, и ночью ее тяжело накрывают туманы. Когда начинает светать, туман рвется, и на изгибах трассы, текущей вокруг уходящих вверх хребтов, смутно угадываются исполинские, чудовищные тени, и уже нет ничего удивительного в старых сказках о великанах — тут их полно, присевших на корточки в сумраке и тумане, играющих в прятки.
Последние часы перед рассветом на дороге тяжелы — тянет в сон, и здесь правильно не бороться с ним, а поддаться — ненадолго. Вот тут появляется лучшее, что есть в европейской дорожной жизни, — большие заправочные станции.
Не надо идти на компромиссы и останавливаться в придорожных зонах отдыха — там темно, нет кафе, ужасные туалеты и слишком много большегрузных машин. Надо дотянуть до того момента, когда вдали покажется светящийся жук заправки. О, это счастье измученного путника. Слипающимися глазами отыскать место на парковке, выключить двигатель, откинуть сиденье, блаженно вытянуться и закрыть глаза. Спустя полчаса, час или два вздрогнуть и очнуться — от первого луча солнца, хлопнувшей двери, взревевшего грузовика или просто от того, что рука затекла и в машине стало холодно. Обманчиво ощутить себя полностью выспавшимся и тихонько выйти наружу, стараясь не разбудить попутчиков. Едва не наступить на человека в спальном мешке, безмятежно растянувшегося прямо на земле подле соседней машины, и запоздало испугаться — как не задавил его в темноте два часа назад. Потом бегом — холодно, пар изо рта — отправиться в здание станции, зазывно сверкающей желтыми огнями.
Заказать кофе покрепче, в ожидании выбрать в магазинчике бутерброд в дорогу (огромный, с ветчиной, моцареллой и обилием рукколы), сесть с чашкой к столу у огромного окна, за которым — холмы с длинными утренними тенями, совершить экскурсию в туалет со сложными турникетами и приборами, призванными обеспечить порядок и чистоту, выйти на улицу и постоять, вдыхая холодный дымный воздух, потом сесть в машину, протереть покрывшиеся утренней росой стекла и решительно разорвать тишину треском стартера.
Ничего этого нет в моей памяти о России и ее дорогах.
Легкость перемещения, переходящая в легкость жизни, поверхностное скольжение мимо миров и укладов, гладкость асфальта позволяют не расходовать силы на трение с шероховатостью чужой жизни и сосредоточиться на своей. Но разве это не антитеза российским дорогам и самосознанию? Их асфальт обломан по краям и врастает в землю обочин, в пыль и грязь. Российские дороги ведут не мимо чужой жизни, а сквозь нее, им чужды абстракции пунктов А и Б.
Полчаса от Москвы — и пожалуйста: дорогу обступают приземистые варварские постройки с косыми изгородями и слепыми окнами. Но страшная мысль о мертвой деревне уступает место еще более страшной — о том, что за грязными битыми стеклами может быть жизнь.
