273 Характерно, что члены Российской национально-социалистической партии выступали против ввода советских войск в Венгрию и даже организовали небольшую акцию протеста, по совпадению обстоятельств оставшуюся безнаказанной и даже незамеченной.
Дрейф части городских либеральных интеллигентов в сторону славянофильства был культурной и интеллектуальной реакцией на хрущевскую политику. Экологическое варварство (возведение гидроэлектростанций, приведшее к затоплению ряда обширных русских территорий и строительство целлюлозно-бумажного комбината на Байкале) и разрушение традиционной историко-культурной среды (уничтожение старой Москвы и исторической застройки ряда русских городов), мощная антирелигиозная кампания, вызывавшая в памяти тяжелые реминисценции с политикой 20—30-х годов XX в., новая политика идентичности (формирование «советского народа»), рассматривавшаяся как покушение на этнические идентичности,— этого было более чем достаточно, чтобы вызвать непонимание, обиду и гнев городских интеллектуалов. У выходцев из деревни к этому добавлялось недовольство продолжавшейся и при Хрущеве социальной дискриминацией русского села.
Официальная политика по принципу «от обратного» стимулировала поиски национальных корней, разворот к русской почве. В то же время десталинизация и смягчение режима сделали культурное движение в сторону русскости допустимым, хотя и политически сомнительным. Запретный плод русскости выглядел тем более желанным, что запрещал его все более непопулярный и комедийно выглядевший властитель. А пряный привкус оппозиционности и вольнодумства придавал этому культурному поиску особое очарование, ведь, в отличие от сталинской эпохи, квазиполитическая фронда была отныне не только возможна, но даже стала поощряться в интеллигентской среде, воспроизводившей традиционный стереотип поведения в отношении власти: внешне соглашаясь, держать фигу в кармане.
Расщепление интеллигентской среды на, условно, три культурно-идеологических течения имело очевидную этническую подоплеку. Русские националисты, точнее, симпатизанты русской этничности, а также консерваторы-сталинисты были преимущественно или даже почти исключительно русскими, в то время как смыслообразующее и организационно-кадровое ядро либерально-реформистского лагеря составляли этнические евреи. Хотя русских в нем было изрядно и количественно они, вероятно, даже превалировали, смысловое и организационное ядро диссиденства составляли именно евреи. По словам Геннадия Костырченко, автора монументальной и вполне юдофильской книги о сталинской политике в отношении евреев, костяк диссидентского движения составляла интеллигенция еврейского происхождения274.
274 Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм. М., 2001. С.697.
Более того, еврейская этничность и отношение к ней стало своеобразным опознавательным знаком, символом либерально-западнического выбора вообще. Постфактум эту ситуацию весьма откровенно описала литератор Лариса Васильева: «В нашем литературном мире, разделенном на правых — славянофилов и левых — западников, лакмусовой бумажкой для определения принадлежности писателя к тому или иному лагерю был еврейский вопрос. Если ты еврей, значит, западник, прогрессивный человек. Если наполовину — тоже. Если ни того, ни другого, то муж или жена евреи дают тебе право на вход в левый фланг. Если ни того, ни другого, ни третьего, должен в творчестве проявить лояльность в еврейском вопросе. Точно так же по еврейскому признаку не слишком принимали в свои ряды группы правого, славянофильского фланга»275.
Со второй половины 1960-х гг. корреляция этничности и культурно-идеологической позиции приобрела сильный характер, придав квазиполитической полемике черты этнического конфликта, что, в частности, выразилось, в популярных взаимных инвективах-стереотипах брежневской эпохи: с одной стороны, «все евреи — диссиденты, все диссиденты — евреи»; с другой — «все почвенники — антисемиты», русскостъ per se =антисемитизм и фашизм.
In passim отметим, что для «асфальтовых» националистов типа Кожинова и Палиевского антисемитизм служил компенсацией предшествующей интеллектуальной и культурной зависимости от еврейской среды. По откровенному признанию самого Кожинова, до знакомства с Бахтиным он пребывал в уверенности, что русских интеллигентов-гуманитариев попросту не существует, что все интеллигенты — исключительно этнические евреи или с еврейской примесью. В этом ракурсе бунт против авторитетов и наставников, коими были евреи, неизбежно приобретал антисемитские черты, а антисемитизм оказался рядоположен стремлению к культурной и интеллектуальной эмансипации. Ведь евреи не только заняли нишу, принадлежавшую разгромленной большевиками старой русской интеллигенции, но и, по мнению остатков последней, активно участвовали в этом погроме. Подобной точки зрения, в частности, придерживались такие культовые, как сказали бы сейчас, фигуры в интеллигентской среде, как Бахтин и Лосев.
275 Цит. по: БарсенковЛ. С, Вдовин Л. И. История России. 1917-2004. Учебн. пособие для студентов вузов. М., 2005. С. 457-458. Этот критерий не раз служил источником подлинных человеческих драм. В качестве примера можно привести судьбу известного советского писателя Юрия Нагибина. Он был уверен в своем еврейском происхождении, которое-де скрывалось. И какое же разочарование пережил этот незаурядный писатель, когда выяснилось, что никакой он не еврей, а чистокровный русак, да еще и дворянского рода.
Разумеется, антисемитизм не сводился к одному лишь этому фактору, а имел широкий круг будировавших его причин. Однако в любом случае есть какая-то злая ирония в том, что критерием принадлежности к русскому национализму, паролем русскости зачастую (что не значит — всегда) оказывалось не отношение к русским, а отношение к евреям.
Резюмируя соображения о причинах появления русского национализма, еще раз повторим: национализм (в более широком смысле — интерес к русской этничности) стал ответом на кризис идентичности, имевший несколько измерений: личное (экзистенциальный и культурно-идеологический кризис интеллектуальной элиты), групповое (кризис традиционного русского крестьянства) и общенациональное (кризис политико-идеологической идентичности советского общества вследствие десталинизации и разочарования в хрущевской альтернативе сталинскому социализму). Хотя в хрущевское правление русский национализм носил еще зачаточный характер, именно в то время возникли структурные факторы его оформления в качестве самостоятельного культурно-идеологического и политического течения. Так что ненавидимый и презираемый националистами «Никита-кукурузник» объективно, вопреки своей воле сыграл роль повивальной бабки русского национализма.
Национализм и коммунистическая власть
Если возникновение русского национализма стало побочным продуктом смены верховной власти и эволюции советской системы, то его дальнейшая траектория и даже сам факт существования в решающей степени зависели от отношений с коммунистическим государством. При Леониде Брежневе была полностью воспроизведена парадигматическая для русской истории модель инструментального отношения власти к русскому национализму, а в более широком смысле — к русской этничности вообще, в советское время впервые апробированная Иосифом Сталиным.
На первом месте по-прежнему находился государственный патриотизм или, упрощенно, то, что укрепляло коммунистический строй и советскую страну, в то время как собственно русские этнические интересы оставались под подозрением. В целом политика власти в отношении пробивавшегося из-под глыб русского самосознания колебалась между необходимостью его нейтрализации, с одной стороны, неизбежностью признания и учета русских интересов — с другой, желательностью использования русских этнических чувств и даже дозированного русского национализма для укрепления режима и основ советского строя — с третьей. Подробнее остановимся на последнем аспекте.
Опираясь на работы Кэтрин Вердери и, особенно, Кеннета Джо-витта, Брудный концептуализировал коммунистическую стратегию в отношении националистических интеллектуалов как политику включения. Такая политика в целом характерна для постсталинской фазы коммунистических режимов, когда происходил сдвиг от социо-политического порядка, базировавшегося преимущественно на административном подавлении и жестоком насилии, к политике, где манипуляции имели несравненно большее значение, чем в прошлом. Учитывая особую важность интеллигентов — творцов национальных символов и мифов, коммунисты пытались обеспечить их лояльность, превратить эту важную социальную группу в т. н. «артикулированную аудиторию» — политически информированную и политически ориентированную группу, способную поддерживать режим в манере более изощренной и гибкой, чем прежде.
