Марина Моторкина оказалась девушкой хваткой. Она пришла к Герману в «блиндаж», заночевала, потом снова, снова, а потом осталась уже насовсем.
— Ладно, уломал, попробуем пожить, — насмешливо сказала она, хотя Герман её не уламывал. — Ничего‑то вы, мужики, не можете решить сами.
Марина работала на Шпальном рынке, продавала ширпотреб в палатке. Хозяйкой у неё была Валентина Танцорова, Танцорка. Со времён побега Владика с Таней Куделиной Танцорка уже раскрутилась: у «Коминтерна», владельца Шпального рынка, она арендовала четыре площадки. Несколько «челночниц» возили ей товар из Китая и Турции, а девицы вроде Марины или её неразлучной подруги Ленки Петуховой торговали на местах.
Замуж Марина не выходила; в девятнадцать лет она залетела и родила от другана своего брата Гошки по прозвищу Мопед. Сына назвала по моде на древнерусское — Елизаром. Елька не запомнил папашу; папаша бухал и был послан нахер ещё до того, как сын начал говорить. Марина вообще умела держаться твёрдо. Жила она в общаге и разборчиво примеряла парней по очереди — кто годится на роль мужа, а Ельку воспитывали бабка с дедом: всё равно им на заводе почти не платили, и вкалывала в семье Марина.
Она навела справки про Немца и даже удивилась: как такой выгодный вариант оставался не приватизированный? Мужику двадцать восемь — самый раз. Работает. Не пьёт. Не алиментщик. Не урод. Наверное, свобода Немца объяснялась тем, что у него не имелось нормального жилья, хотя бы комнаты в общаге, чтобы наладить отношения с бабой. В его «блиндаже» несла вечное дежурство пьяная компания «афганских» корефанов. Но война закончилась, Лихолетова посадили, а компанию, если умеючи, можно выпихнуть вон.
Герману понравилось, как уверенно Марина внедряется в его неловкое существование — словно доктор явился и вылечил. Германа волновало вызывающее бабство Марины, когда она в одних трусах стирала на кухне бельё, или когда садилась на унитаз, не закрывая двери туалета, или когда со смехом нагло и без спроса залезала к нему в ванну, расплёскивая воду на пол.
Пьяные дежурства в «блиндаже» Марина искоренила за две недели.
— Вы мальчики, что ли, да? — спрашивала она у парней, выпивающих на кухне, и игриво толкала кого‑нибудь бедром. — Слезайте со стакана и валите! Не при вас же мы с Немцем будем делать чик‑чик — ах‑ах. Понимать надо!
Парням приходилось убираться, иначе прослывут мальчиками.
Марина требовала от Немца регулярного и крепкого секса, как землекоп — сытной еды. Марина ничего не стеснялась и ничем не очаровывалась.
— Что за дыры на потолке? — интересовалась она, лёжа на диване голая.
— В том году в окно стреляли. Пугали.
— Надо тебе весной отремонтировать тут всё. Обои вон на углу порваны, в кухне потолок прокурили, плинтус отодрался. Не люблю срача.
Вечерами перед сном Марина выставляла Герману по три бутылки пива и одну — себе. По пятницам Герман начал получать бутылку водки.
— Я вообще‑то не пью, — осторожно заметил он. — Я же водитель.
— Да ладно тебе, — отмахнулась Марина. — Лучше тут, у меня на глазах, чем где‑нибудь в гараже. Не верю я, что мужик вечером выпить не хочет.
— Как мальчик, да?
— Живи как все, Неволин, не выёживайся, — сердито отвечала Марина.
Сама она была не прочь выпить, но никогда не напивалась. Теперь вместо корефанов Немца в квартиру 147 приходили подруги Марины — все девицы под стать ей крепкие и весёлые, и каждый день была Петухова. Марина, с подругами устраивала посиделки за вином и запиралась на кухне. Если Герман совался за какой‑нибудь надобностью, ему дружно кричали:
— Ты чего подслушиваешь? У нас вообще секретные разговоры!
— Знаю я все ваши секреты, — смеялся Герман. — Светка с любовником поссорилась, Нинка беременная, а Петухова страдает, что задница толстая.
— Проваливай, мразина! — яростно орали девки. — Марья, не давай ему!
Вечером, завиваясь на бигуди, Марина спрашивала:
— Ты почему всякий раз к нам лезешь?
Герман терялся: что ответить? Забавно же, вот и заглядывает на кухню.
— Я вижу, как ты смотришь на Петухову, — без тени сомнения говорила Марина. — Предупреждаю, от таких закидонов я быстро тебя отучу.
У Марины были свои представления о Германе, точнее, о всех мужиках, а Немца она считала вариантом общего правила. Все мужики хотят выпить — поэтому им надо наливать, но понемножку. Все хотят налево — поэтому надо следить за ними. Никто не желает работать, поэтому надо заставлять. Никто не может принять верное решение, поэтому всегда решает женщина.
— Слушай, Германец, — как‑то сказала Марина, — я тут подумала, чтобы ты зарплату вот сюда в тумбочку ко мне ложил. Так будет правильно.
Герман соглашался, что им надо определиться с деньгами на хозяйство.
— И как ты предлагаешь вести общие дела? — аккуратно спросил он.
— Общие дела у нас в койке, — улыбнулась Марина и поправила грудь. — А тут — одни мои дела, а ты просто на стуле сидишь. Если мы семья, конечно.
— А мы семья?
— Надо пойти расписаться. Давно пора, между прочим. Держишь меня, как блядь на заборе — ни на двор, ни в переулок. Нехорошо это.
«А почему бы и нет?» — подумал Герман. Марина будоражила его, будто к нему подключали какую‑то мощную электробатарею. Ему приятно было, что Марина такая деятельная, жадная до жизни и даже что она такая упёрто‑бабская. Тихий и послушный пятилетний Елька тоже не был обузой.
— Я не против, Марин, — улыбнулся Герман. — Только свадьбы не хочу.
Он не мог вообразить себя участником глупых представлений, которыми терзают женихов; он не будет петь серенад под окном, не будет выкупать невесту у похитителей, не будет с завязанными глазами на ощупь определять молодую жену по голым коленям, причём какой‑нибудь шутник обязательно задерёт штанину и подсунет свою волосатую ногу.
— Я хочу всё как у людей! — строптиво заявила Марина. — Белое платье, фату, свидетелей с лентами! Я первый раз замуж выхожу, между прочим!
— Организуем застолье, — согласился Герман. — Но без фокусов.
— Ладно. Но ты мне за это должен, понял, Неволин?
Они расписались в ЗАГСе в последнюю пятницу декабря. Марина осталась на прежней фамилии, чтобы не переоформлять кучу документов на себя и на сына. Покатались по городу и поехали отмечать в «Юбиль», в «афганское» кафе «Баграм». Марина была в пышном белом платье и в фате, Герман — в костюме, который ему одолжил Гайдаржи. Все столы сдвинули в один общий стол. Слева от Марины села Ленка Петухова с алой лентой через плечо — свидетельница, а справа от Германа — Володя Канунников, свидетель. Гостей набралось человек двадцать, в основном подруги Марины.
Праздник раскачался быстро. Пили шампанское и кричали «Горько!». Марина много хохотала, целовалась со всеми, от смущения держалась как‑то напоказ простецки, словно извинялась: «Ну, что уж есть! Не судите строго!» Впрочем, она упивалась тем, что у неё — свадьба, как у всех, с кольцами и «Волгой». Петухова, вставая, читала стихи из красивой папки вроде альбома:
— Две судьбы в одну слились, пусть счастливой будет жизнь!
А Герману стало немного грустно. Он не испытывал трепета, будто гости собрались на обычный день рожденья. И ещё не хватало Серёги.
— Как Лихолетов? — негромко спросил у Германа Володя Канунников.
— Не знаю. Видел его только в сентябре. Внешне — без перемен.
Объявили танцы, врубили музыку. Девицы, подвыпив, хотели показать себя в движении: какие они соблазнительные, зажигательные и раскованные.
— Коровы, а тоже копытами бьют, — оглядываясь, хихикал Гоша Мопед.
Он торчал за столом напротив Немца и Володи и пил за двоих.
Девицы и вправду были уже не в комплекции дискотек. Молодясь, они надели платья в обтяжку и туфли на каблуках, накрутили кудри, как куклы.
— Фа‑ина, Фай‑на‑на, ах, какое имя, Фаина — Фа‑и‑на! — гремел бумбокс.
Марина наклонилась над столом, показав в вырезе платья щедрые груди, и спросила у Васи Колодкина, который сидел рядом с Мопедом:
— Колодкин, эй! Скажи‑ка, а у тебя можно выписать ссуду на свадьбу?
Колодкин в Штабе «Коминтерна» отвечал за социалку.
— Марин, я не знаю теперь. Я ведь уже не в Штабе.
— Жаль, — вздохнула Марина о ссуде, а не о Васе.
— А что с тобой случилось? — удивился Володя Канунников.
— Штаб пересмотрел задачи организации. Мой пост упразднили.
— А подробнее?
— Неохота, мужики, — поморщился Вася. — Обидно, блин. Бычегор начал реформу «Коминтерна». Перетряс Штаб. Меня сняли, ещё Воху Святенко, Кирьяна Лоцманова, других, даже Лодягина, хотя куда без секретаря‑то?
— И в чём суть реформы? — вникал Володя Канунников.
Герман очень уважал Володю. Подтянутый, спокойный и правильный, Володя заканчивал политех и воспитывал двоих сыновей. Пускай работа по профессии ему не светила, он не скатывался к раздолбайству и быдлячеству, как скатывались почти все остальные парни, и не только «афганцы».
