– Теперь-то я понимаю, почему вы уплываете отсюда на ночлег. Вы считаете, что так безопаснее. Потому что обезьяны не плавают или по крайней мере не очень увлекаются этим видом спорта.
Делая вид, что не слышит меня, Рузвельт проговорил, обращаясь к Орсону:
– Ну ладно, барбос, хоть ты и не желаешь говорить со мной, так уж и быть, можешь съесть свои «косточки».
Орсон рискнул взглянуть в глаза своему мучителю, чтобы убедиться, говорит ли тот серьезно или издевается.
– Валяй, – приободрил его Рузвельт.
Орсон недоверчиво взглянул на меня, будто ждал подтверждения того, что слова Рузвельта – не шутка.
– Тебе же разрешили, – сказал я.
Пес слизнул со стола одно печенье и со счастливым видом захрустел им.
Рузвельт наконец обратил на меня взгляд, в котором по-прежнему читалась раздражающая жалость, и проговорил:
– Люди, стоящие за проектом в Форт-Уиверне… Они хотели как лучше. По крайней мере некоторые из них. И я думаю: из их работы могло бы получиться кое-что хорошее. – Он протянул руку и погладил кошку. Она расслабилась под его ладонью, но не отводила от меня своих горящих глаз. – Но во всем этом деле была и темная сторона. Очень темная. Из того, что мне рассказывали, я знаю, что обезьяны – лишь одно из ее проявлений.
– Лишь одно?
Рузвельт выдерживал мой взгляд в течение достаточно долгого времени, чтобы Орсон успел разгрызть второе печенье, и, когда он наконец заговорил, голос его был мягче, чем обычно.
– В лабораториях Уиверна были не только кошки, собаки и обезьяны.
Я не знал, о чем говорит Рузвельт, но спросил:
– Вы, я полагаю, имеете в виду не морских свинок или белых мышей?
Мой собеседник отвел взгляд в сторону и смотрел теперь куда-то очень далеко за пределы кают-компании.
– Грядут большие перемены, – задумчиво проговорил он.
– Говорят, перемены – к лучшему, – заметил я.
– Не все.
Орсон прикончил третье печенье, и Рузвельт поднялся со стула. Взяв на руки кошку, прижав ее к груди и поглаживая, он, казалось, раздумывал, стоит ли посвящать меня в дальнейшие детали или нет. Наконец хозяин яхты предпочел скрытность откровенности.
– Я устал, сынок. Мне уже давным-давно пора быть в постельке. Меня просили предупредить тебя, что если ты не отойдешь в сторону и не прекратишь свои изыскания, то поставишь под угрозу жизнь своих друзей. Я это сделал.
– Вас попросила об этом кошка?
– Она самая.
Поднявшись на ноги, я ощутил покачивание яхты, от которого у меня закружилась голова, да так сильно, что мне даже пришлось ухватиться за спинку стула. Эта физическая слабость сопровождалась душевной: мне показалось, что реальность уплывает, растворяется в тумане, и мне захотелось вцепиться в нее с такой же силой, как в стул. Мне почудилось, что меня вращает огромный водоворот – все быстрее и быстрее затягивает в свою воронку, тащит вниз, и наконец я выныриваю, но не в волшебной стране Оз, а в Уэймеа-Бей, с серьезным видом обсуждая с Пиа Клик различные аспекты реинкарнации.
Понимая щекотливость подобного вопроса, я все же спросил:
– А эта кошка – Мангоджерри, – она тоже с теми людьми из Уиверна?
– Она сбежала от них.
Облизнувшись, чтобы не пропала ни единая крошка лакомства, Орсон спрыгнул со стула и подошел ко мне.
– Сегодня вечером мне описывали проект из Уиверна в совершенно апокалиптических тонах, говоря, что он означает конец мира.
– Такого мира, каким мы его знаем.
– И вы на самом деле верите в это?
– Всякое бывает. Но, может быть, когда все вокруг задрожит и станет рушиться, благоприятных возможностей окажется больше, чем негативных. Конец привычного нам мира вовсе не означает конца света.
– Скажете это динозаврам, которые придут нам на смену.
– Врать не стану: у меня у самого сердце не на месте, – признался Рузвельт.
– Если вы настолько напуганы, что каждую ночь уплываете на дальнюю стоянку, и если знаете, что происходящее в Уиверне до такой степени опасно, почему же вы давным-давно не сбежали из Мунлайт-Бей?
– Я думал об этом. Но здесь – мой бизнес, здесь – вся моя жизнь. Кроме того, спастись мне все равно не удастся, разве что выиграть немного времени. В конечном счете, спасения нет нигде.
– Звучит не очень-то оптимистично.
– Да уж…
По-прежнему держа кошку на руках, Рузвельт проводил нас через кают-компанию и кормовую каюту к лестнице, ведущей наверх.
– Знаешь, сынок, я всегда хорошо держал удары судьбы и был способен разобраться со всем, что она в меня кидала, – и с плохим, и с хорошим, до тех пор, пока это было мне хотя бы интересно. Господь благословил меня насыщенной и разнообразной жизнью, и я боюсь только одного – скуки. – Мы поднялись на палубу и сразу же оказались в объятиях тумана. – От всего, что происходит сейчас в «жемчужине Центрального побережья», волосы встают дыбом, но, как бы ни повернулись события, скучными они по крайней мере не покажутся.
Оказывается, Рузвельт имел больше общего с Бобби Хэллоуэем, чем могло показаться на первый взгляд.
– Что ж, сэр, благодарю вас за совет. Я подумаю.
Я сел на поручень сходней и соскользнул на причал, находившийся в полутора метрах ниже палубы. Орсон протопал следом за мной.
Большая голубая цапля уже улетела. Вокруг меня клубился туман, черная вода хлюпала о днище яхты, все остальное вокруг было неподвижно, как смертный сон.
Не успел я сделать несколько шагов, как с палубы меня окликнул Рузвельт:
– Эй, сынок.
Я остановился и обернулся.
– Жизни твоих друзей действительно поставлены на кон. Но на карте и твое собственное счастье. Поверь, ты не захотел бы знать больше, чем знаешь сейчас. У тебя и так хватает проблем. Одно то, как ты живешь…
– Нет у меня никаких проблем, – оборвал я его. – Просто у каждого человека имеются свои сильные и слабые стороны.
Кожа Рузвельта была такой черной, что в тумане его фигура могла показаться всего лишь миражом, игрой теней. Кошка на его руках была невидима, и в темноте горели лишь ее глаза, словно загадочные зеленые огоньки, плавающие в пустом пространстве.
– Сильные и слабые стороны… Ты действительно в это веришь?
– Да, сэр.
Однако сейчас я не был до конца уверен в том, почему считал эту мысль правильной: то ли потому, что она на самом деле была верна, то ли из-за того, что на протяжении всей жизни я сам убеждал себя в ее правильности. В большинстве случаев реальность такова, какой ты сам ее делаешь.
– Я скажу тебе еще одну вещь, – проговорил он. – Одну вещь, которая, возможно, убедит тебя в необходимости бросить все это и жить как живешь.
Я молча ждал.
Наконец с явно различимым сочувствием в голосе Рузвельт сказал:
– Знаешь, в чем заключается причина того, почему они не причинят вреда тебе лично и будут стараться подчинить тебя, убивая твоих друзей? Знаешь, в чем причина того, что большинство из них почитают тебя? Она в том, кем была твоя мать.
Страх, похожий на бледного и холодного могильного червя, пополз по моей спине, легкие сдавило, и я не мог дышать, хотя не понимал, почему туманная фраза Рузвельта подействовала на меня так угнетающе. Возможно, душой я неосознанно понимал больше, нежели головой. Возможно, разгадка уже таилась в лабиринтах моего подсознания и дожидалась только того момента, когда я наткнусь на нее. А может, она скрывалась в бездне сердца.
– Что вы имеете в виду? – спросил я, обретя способность дышать.
– Если ты задумаешься – как следует задумаешься, – сынок, то, возможно, поймешь, что, продолжая копаться в этом деле, ты ничего не выиграешь, а только потеряешь. Знание не всегда приносит мир в наши души. Сто лет назад люди ничего не знали о структуре атома, ДНК и «черных дырах», но разве мы сейчас счастливее их?
Как только Рузвельт произнес последнее слово, туман на том месте, где он стоял, сгустился. Дверь каюты мягко закрылась, и негромко щелкнул замок.
24
Вокруг поскрипывающей «Ностромо» медленно вился туман. В его клубах проступали очертания невиданных кошмарных чудовищ и тут же таяли, сменяясь другими.
Под впечатлением последних слов Рузвельта Фроста в моем мозгу возникали еще более жуткие существа, нежели те, что сотворял туман, но я старался не обращать на них внимания, чтобы они благодаря этому не застряли в моем дурном воображении. Возможно, он был прав: если я узнаю все до последнего, я вполне могу пожалеть о том, что начал в этом копаться.
Бобби говорит, что истина сладка, но опасна. Он считает, что люди не смогли бы жить, знай они всю леденящую правду про самих себя. На это я обычно отвечаю своему другу, что в таком случае ему самоубийство явно не грозит.
Орсон шлепал лапами чуть впереди меня, а я тем временем раздумывал, куда мне теперь идти и что делать. В моем мозгу раздавалось пение некой сирены, хотя, кроме меня, ее никто не слышал. Я боялся разбиться о рифы правды, но не мог противиться этому призывному пению.
