Но наметившаяся сразу после великого кризиса Германия, которая стала основой возрождения населения в XVIII веке, была явно совершенно отличной от Германии накануне выхода из Тридцатилетней войны. Рост XVIII века был первоначально, в момент рывка последней трети XVII века, процессом восстановления. Несомненно, поэтому Германия больше росла на востоке и севере, чем на юге и в центре. Но когда восполнение потерь было обеспечено, неравномерные приращения продолжились в том же ритме. Семнадцатый век старался восстановить старую, нарушенную войной географию Германии. Восемнадцатый — строил новую географию, в полном разрыве с прежней реальностью немецкой географии. Можно было бы попытаться применить к империи модель центрифугирования дифференциальным ростом периферии и центра, который так хорошо подходит к Пиренейскому полуострову. Что такое немецкий XVIII век? Гигантское возвышение периферийных колониальных Германий в ущерб старой каролингской и лотарингской Германии. «Граница» против Tide Water («приливной волны»), писали в 1780 году американские инсургенты. Это тем более верно, поскольку неравномерность регионального развития была одновременно и признаком и фактором ускоренного роста XVIII века.
В XVIII веке Германия частью удвоила (опережая среднеевропейский показатель), частью утроила (ритм Валенсии, Ланкашира, почти американский «пограничный» ритм) свои показатели: Вюртемберг и Силезия: с 340 до 660 тыс. жителей с 1700 по 1800 год. Вюртемберг вырос на 94 %, с 1 млн. (1700) до 2 млн. (1804); Силезия — на 100 %. А Восточная Пруссия и Померания (с 400 до 931 тыс., со 120 до 500 тыс.) — соответственно на 132,5 и 316 %. Центр колонизации, привлекающий поселенцев со всей Германии, из Голландии, Франции и иных мест, Померания была на положении Канады. Силезия, Пруссия, Померания — провинции прусского бранденбургского государства, а значит, провинции периферийной северо-восточной Германии, наиболее быстро растущей Германии. Об этом не стоит забывать. Другое дело Австрия. В конце XVII века она, взяв на себя бремя антитурецкого крестового похода, вела свою реконкисту, первое территориальное удвоение. Раздел Польши и ликвидация великой турецкой бреши ускорили ее территориальный рост в XVIII веке. Росшая медленно до 1750 года, после этой даты она буквально взорвалась, увлекаемая венгерской «границей»: этим Far West, «дальним Западом», на востоке дунайской Европы. На неизменном пространстве старой Австро-Венгрии (Австрия, Штирия, Каринтия, Крайна, Тироль, Богемия, Моравия, Силезия, Венгрия) насчитывалось 7 млн. 300 тыс. жителей в 1725 году, 8 млн. 900 тыс. в 1754-м, 12 млн. 300 тыс. в 1772-м, 16 млн. 900 тыс. в 1789-м.
Скандинавия целиком принадлежала малонаселенной Европе севера, Европе малонаселенной, но и «пограничной», а значит, зоне легкого и быстрого роста. Даже кризис XVII века, по-видимому, мало отразился на кривой медленного, но устойчивого роста.
Швеция к 1620 году, к моменту, когда Густав-Адольф собирался как никогда глубоко ввязаться в сложную игру европейской политики, насчитывала вместе с Финляндией чуть меньше 1 млн. жителей; Дания и Норвегия — чуть больше 1 млн. душ; в целом 2 млн. человек на 1 млн. 120 тыс. кв. км, 2 чел. на кв. км — самая низкая из отмеченных плотность, тогда как ось высоких европейских показателей находилась на уровне 37–38 чел. на кв. км, Пиренейский полуостров — 14, Англия — 25, Германия — 22 чел. на кв. км. Но какое, в сущности, значение имеют 2 чел. на кв. км? Собственно, никакого. Дания, взятая отдельно, находилась на уровне Европы. При своих 60 тыс. кв. км (это включая германские герцогства; в строгом же смысле — 43 тыс. кв. км) и своих 600 тыс. жителей (750 тыс. с учетом Скании) она обладала плотностью 12 чел. на кв. км, близкой к иберийской. Она ближе к немецкой модели, нежели к скандинавской, что ясно доказывает недавнее исследование Акселя Лассена Дании stricto sensu, «собственно» Дании (1645 год — 580 тыс. душ, 1660-й — 460 тыс., 1769-й — 810 тыс., 1801-й — 926 тыс.); плотность 20–25 чел. на кв. км в Зеландии и очень низкая плотность, 4–5 чел. на кв. км, на западе Ютландии. Система освоения территории в этой Европе, менее плодородной по причине термальной недостаточности, напоминает иберийскую, где возделывание было ограничено по причине недостаточности гидрометрической. Но обжитая Скандинавия не превышала 200 тыс. кв. км, вместе с Данией, которая представляла сама по себе, включая Сканию, по меньшей мере 40 % населенной Скандинавии. В Норвегии, Швеции и Финляндии на территории примерно в 1 млн. кв. км было не более 50 тыс. душ в начале XVII века. Четыреста тысяч жителей Норвегии на девятнадцать двадцатых сосредоточивались на территории 15 тыс. кв. км, где плотность населения приближалась к немецкой; иначе говоря, перед нами разновидность довольно редкого освоения территории, обусловленная низкой урожайностью и долгими парами. Обжитая Швеция к югу от 60-й параллели имела датскую плотность — 15–20 чел. на кв. км. Из ее 800 тыс. жителей 90 % находились достаточно далеко от полярного круга. Что касается Финляндии, страны входящих в скандинавское единство финнов и шведских колонистов, то она сосредотачивала менее 200 тыс. душ на прибрежной полосе от Турку до Хельсинки и Виипури.
Семнадцатый век пощадил Скандинавию. Раздиравшие ее войны развертывались на море, в гигантских очагах вокруг нескольких ограниченных мест и чаще всего вне обжитой Скандинавии. Кроме того, роль убежища играл лес. Счастливый XVII век завершился не так хорошо, как начинался. Кризис 1709 года был особенно суров в Норвегии и Швеции, как и во всей северной Германии. Тысяча шестьсот девяносто третий год уже потряс шведское население, когда в 1710–1712 годах чума, вписавшаяся в пейзаж европейского кризиса 1709–1710 годов, окончательно подвела черту нисходящего уровня 1690–1720 годов, наступившего после парадоксального подъема 1620—1690-х. К 1690–1700 годам население Скандинавии почти достигло уровня 1720 года, т. е. несколько больше 3 млн. душ (Швеция — 1 млн. 450 тыс., Дания — 700 тыс., Норвегия — 600 тыс., Финляндия — 300 тыс.). Пятипроцентный рост за три четверти века — нигде в XVII веке на всем огромном пространстве не было столь же благоприятной ситуации. Наиболее близкий к этому английский рост не превышал 25 % за столетие. Это был рост страны открытой, практически не имеющей иных ограничений обрабатываемых площадей, кроме тех, что происходят от недостатка наличных рук, рост «пограничный». Финляндия, население которой учетверилось за 150 лет, играла роль пионерского фронта, принимающего излишки шведского населения. Финляндский рост, целиком обязанный ситуации пионерского фронта, был самым быстрым, со 150 до 300 тыс. душ в 1620–1720 годах; с 300 до 800 тыс. в 1720–1800 годах. Финляндия, население которой в 1620 году представляло соответственно не более четверти и трети населения Дании и Норвегии, в конце XVIII века на несколько десятков тысяч сократила неравенство.
В XVIII веке Скандинавия меньшим ростом заплатит за ритм и успех XVII века. Здесь сыграли два фактора: слабость технических преобразований и в особенности суммарные последствия малого ледникового периода: конец XVII — 1-й пол. XVIII века были отмечены на этом термическом рубеже человеческого присутствия и, главное, традиционной агрикультуры катастрофическими зимами. Есть возможность с замечательной точностью проследить эволюцию шведского населения в XVIII веке. Ее катастрофические пики 1743-го и более сильные 1772–1773 годов заставляют вспомнить Францию 1693 и 1709 годов, Испанию чумных 1596–1602 или 1646–1652 годов. В этих катастрофах можно усмотреть совокупность последствий погодных перепадов, влиявших как на продовольственное обеспечение, так и на сопротивляемость болезням истощенных борьбой с холодом организмов. Шведский историк Уттерстром подчеркнул (М. Рейнхард) тесную взаимосвязь этого двойного сезона смертей и календаря погоды. Малый ледниковый период, кроме того, создал фон, необходимый для постижения либо прямо, либо опосредованно трагического характера скандинавской мысли XVIII века. Этот стойкий архаизм шведской демографии исходил из гораздо более скромного роста, в ритме примерно итальянском. Маргинальное климатическое положение Скандинавского полуострова в XVIII веке противодействовало благоприятному «пограничному» эффекту. В 1720 году — 1 млн. 450 тыс. душ, в 1735-м — 1 млн. 700 тыс., в 1749-м — только 1 млн. 740 тыс. (эффект кризиса 1743 года), 2 млн. 347 тыс. в 1800 году после резкого падения 1770–1775 годов; 66,6 % за столетие. Рост скандинавского населения в XVII веке шел в два раза быстрее английского и был ниже его в XVIII веке. С 2 до 3 млн. человек в 1600–1700 годы, с 3 до 4,5 млн. в 1700—1800-е — ритм роста скандинавского населения оставался абсолютно идентичным в XVII и XVIII веках. Такой парадоксальный факт составляет большую оригинальность скандинавской демографии по отношению к среднеевропейской. Но главное не в этом: более важно увеличение населения фактически в 2,5 раза за два столетия. Именно в этом ритм границы. Тем не менее такой ритм не произвел никакого переворота. К 1750 году обжитая Скандинавия, блокированная негативной аномалией температур, приросла ненамного (самое большее на 250 тыс. кв. км), но пропорция пустошей и лесов в обжитой части изменилась, а уровни плотности 10, 15, 20,25 чел. на кв. км остались ниже плотности более южной Европы. В Скандинавии, как и в Испании, около 1750 года на европейца больше давило пространство, чем во Франции, Италии, Англии и даже Германии. До технического транспортного переворота это оставалось самым крупным препятствием для перехода к экономическому росту. Опережаемый Англией Скандинавский полуостров в два столетия, с 1600 по 1800 год, догнал и превысил английский темп (с 2 до 4,5 млн. человек — Скандинавия, с 4 до 9 млн. — Англия), темп, сильно превосходящий среднеевропейский. Как и в России, он характеризовал Европу периферийную, Европу колониальную, Европу открытых «границ».
