– Гасите пожар водой! – закричал лейтенант Ожье.
– Бесполезно, – отрезал Кунц Лохнер, перелезая через борт обреченного судна. – Серный огонь водой не тушится.
Многие попрыгали за борт, а оставшиеся на палубе мечтали это сделать. Те же, кто оказались в воде, в печали просили поднять их обратно на борт, поскольку, несмотря на жару, вода в заливе, перемещенная накануне подводным течением, оказалась чрезвычайно холодна.
– Клинок и Корона! – рявкнул капитан Кунц, отплевывая соленую горечь моря, – Я иду на дно, меня губит мой отличный доспех…
– Настоящее положение плачевно, а потому держитесь за это бревно, мессир, – посочувствовал верный Ожье.
Лохнер мертвой хваткой вцепился в обломок галерного весла. Ближний корабль поспешно подошел, взбивая веслами пену, и спасенный капитан гвардейцев очутился на борту. Из-под его кольчуги стекали обильные потоки воды, а к рыцарскому шлему прицепился султан из мохнатой травы моря.
– Прикажете отступить, мессир?
– О нет! Еретические свиньи заплатят мне за это омовение…
…И несколько поредевший строй судов устремился к суше.
Как известно, море в этот день оставалось удивительно тихим, и ничто, если не считать огромных стрел и тяжелых ядер, метаемых машинами мятежников, а также целого роя арбалетных стрел, не помешало императорским судам пристать к островному берегу.
Войско под началом отважного Лохнера попрыгало на скользкие камни и откатившиеся в сторону обломки крепостных стен возле самой большой бреши, после чего двинулось вперед, уничтожая все живое, которого, впрочем оставалось немного, поскольку еретики благоразумно отступили.
– Клинок и Империя! – снова призывал капитан Кунц и, воодушевленные его громовым голосом, гвардейцы двинулись на приступ, не жалея искусно заточенных клинков.
Тем временем наемные роты капитана Конрада со всею возможною силой атаковали ворота, решетка и створки рухнули под напором тарана, как раскалывается в щипцах орех.
– Вперед, мои негодяи, пора отрабатывать жалованье! – призвал своих воинов кондотьер, и толпа уверенных в себе пехотинцев заполонила улицы, ближние к воротам.
Стрелы сыпались так и сяк, и многие храбрые солдаты остались лежать на месте, иные же успешно пробивались вперед, круша все на своем пути.
Бой кипел, мятежные еретики, ведомые отчаянием, перегородили переулки, выбросив из ближних домов бочки, скамьи, столы, сундуки и прочий разнообразный скарб, а также выставили против солдат императора острые наконечники пик, что еще больше увеличило кровопролитие и беспорядок.
Иные наемные солдаты, отчаиваясь пробиться сквозь завалы, искали для наступления обходных путей, для чего врывались в частные дома, заодно отбирая у горожан украшения, дорогие ткани и серебряную посуду, а также увлекали в укромные места приглянувшихся девушек, делая их несчастными.
Конрад же, находясь в сильном раздражении от своеволия солдат, тем не менее, отчаялся помешать беспорядкам, поскольку балка, отпавшая от охваченного огнем дома, сбила с него шлем, опалив щеку, голову и левое ухо.
Так претерпели воины императора Гагена множество тягот и неприятностей штурма, поскольку город, ранее подожженный ими же при помощи серного огня, полыхал теперь вокруг, а огонь никогда не разбирает верных воинов Империи и неверных ей еретиков.
Промыслом Господа, более же всего пострадали те, кто, презрев дисциплину, бесчестили горожанок Толоссы в их собственных домах, поскольку объятые огнем кровли нередко рушились на их буйные головы, подтверждая тем самым известную истину – глуп тот, кто, отринув благоразумие, управляется побуждением иным.
Так минули четыре часа пополудни в день, который мудрые назвали Днем Волка, и чаша весов удачи, многократно колеблемая, склонилась в сторону Империи.
Но до победы оставалось еще далеко, поскольку держалась городская ратуша и форт еще не сдался, и стены его стояли высоко-высоко, неприступные и недосягаемые пока ни для огня, ни для стрел…»
Dixi.
* * *
Как раз в это самое время на стене форта, обозревая панораму боя, стоял Клаус Бретон, шлем, надетый поверх капюшона хауберта, отчасти скрывал гордый профиль двадцативосьмилетнего ересиарха Толоссы. Рядом устроился скептически настроенный и одновременно чрезвычайно расстроенный Адальберт Хронист.
– Любуйтесь на дело рук своих, – заявил Клаус. – Конечно, еще не все потеряно, с Божьей помощью мы отобьем войска императора-беса, однако же в огне этом горят невинные, их кровь сейчас льется на мостовой, а исправить положение вы могли одним росчерком пера. Но не хотите. Клянусь душой, если дело обернется худо, я перед смертью убью вас, Россенхель – тот, кто мог спасти, но не спас, достоин казни наравне с убийцей.
– Не вам меня упрекать, – ехидно ответил Хронист. – Солдаты пришли сюда не резать невинных подданных Гагена, а разбираться с такими, как вы. Конечно, в простоте своей эти воины плохо отличают одних от других, но почему бы вам не прекратить кровопролитие? Сдавайтесь добровольно правосудию императора, это лучший способ прекратить сражение. Кстати, если вас заботят чужие жизни, почему вы до сих пор не поступили именно так?
– Я не собираюсь поступаться ни своим делом, ни божественным предназначением.
– А я не собираюсь поступаться своими принципами и честью автора. Вот мы и квиты.
Клаус Бретон пожал плечами:
– Вы, Россенхель, сейчас смотрите на резню издалека, для вас пожар – декорации, мои люди – муравьи, а их смерть – только часть эпического сочинения. А я подожду. Подожду, когда на лезвии меча окажется человек, судьба которого вам не безразлична. Клянусь всеми святыми, мы еще увидим, как исчезнет ваша заносчивость, и смиренно переменится ваше мнение. Тогда я и вы вместе перепишем финал.
Хронист поежился, глядя вниз со стены, у его ног зияла пустота.
– Хватит отсиживаться. – добавил ересиарх Толоссы. – Пора поучаствовать в сражении, вы пойдете со мной, Россенхель. У вас появится возможность увидеть все события поближе.
Адальберт вслед за Бретоном нехотя спустился со стены, на выходе из форта к ним присоединился молчаливый, настороженный Арно.
– Что слышно нового, брат? – спросил Бретон.
– Ворота сломаны, есть две большие бреши в восточной стене. Наши люди отступили, загородив улицы. Будем биться за ратушу, там есть запас стрел, и камень не горит.
– Если дело обернется худо, придется отойти в форт.
– Трудно собрать людей – они рассеялись по городу, все смешалось, брат, но ты прав, нельзя допустить, чтобы священное братство отрезали от верхней крепости.
И двое еретиков, окружив с обеих сторон и подталкивая Хрониста Адальберта, вышли на улицы Толоссы, освещенные серным огнем.
* * *
Набившаяся в храм святой Катерины толпа колыхалась словно тростниковое поле, малейший толчок, переданный и усиленный скопищем людских тел, грозил сбить с ног.
Людвиг фон Фирхоф с трудом нашел относительно спокойный уголок за толстой колонной. В стрельчатое окно пробивались сполохи огня – крыша соседнего дома догорала, пламя объяло стены, плавился свинец рам, и мелкие стекла окон уже падали на булыжник мостовой.
Советник прислушался – к треску огня и ропоту толпы примешивался еще один звук. На небольшом отдалении от храма сталкивалась со звоном оружейная сталь и окрики приказов смешивались с возгласами раненых.
– Сюда идут солдаты! – крикнул кто-то, и страх обуял скученную толпу.
Людвиг едва устоял на ногах, а потом безуспешно попытался пробиться к выходу – люди стояли плечом к плечу словно стена. Раскрытые двери храма позволяли увидеть кусок мостовой, в этом проеме, на фоне приглушенного света знойного вечера, появилась фигура солдата-бретониста – член братства где-то потерял пику, оставшись лишь при коротком мече.
– Уходите, – обронил он в скопище людей. – Скоро здесь будут собаки императора.
Толпа качнулась, раздались плач и выкрики обиды:
– Нет!
– За что? Мы верили вам!
– Почему вы бросаете нас?
Святой брат замялся на пороге, в смущении растеряв слова.
– Да нас самих всего-то горсть осталась. Простите, если что не так. И прощайте.
Черный силуэт в густо смазанной кольчуге скрылся из глаз. Несколько десятков людей поспешно выбрались из храма, надеясь затеряться в паутине улиц, толпа поредела, но не достаточно, чтобы пропустить к выходу фон Фирхофа.
– Спасения! – звонко выкрикнул женский голос.
В этот отчаянный миг жажда чуда захлестнула измученных страхом людей, кто-то робко затянул священный гимн, к певцу присоединялись все новые голоса, и через короткое время торжественный хорал уже сотрясал высокие своды храма. Людвиг ужаснулся – эту песню обычно исполняли как часть похоронной службы. Мрачно-величественные слова, воспевающие последнюю, страшную битву времен, нестерпимо контрастировали с просветленными верой лицами – в какой-то момент советник почувствовал, что теряет рассудок.
