А вот и не так. Было одно — как еще живы остались! Событие произошло еще раньше, под Свердловском, на Урале. Стоял наш состав долго. Он стоять может не то что несколько часов, но несколько дней, ничего не разберешь. Мы, трое девчонок, решили прогуляться, не все же спать или варить кашу. Обычно все мы, путешественники поневоле, любопытствовали на станциях. И тут мирно погуляли да и пошли домой. А где же он? Поезда нет, ищем, бегаем по рельсам, опасно, все забито составами, все неожиданно двигается какими-то рывками; перелезаем через вагоны, боимся — вдруг тронется. Холод забирает, дрожим. На мне под моим пальто на ватной подкладке английского сукна есть еще жилетик, тоже ватный, сама сшила и даже вышила поверх коричневого шелка какие-то квадратики, цветные ромбики. Жилетик самодельный (без рукавов, в общежитии соорудила, и варежки тоже сшила перед отъездом — из куска серой байки, как настоящие: тоже хранятся на память). На ногах выданные всем нашим студентам громадные башмаки, куда влезает обмотанная разным тряпьем нога, башмаки кожаные, на хорошей толстой подошве. Но мороз адский, холод лютый: потерялись, погибнем, никто не поможет. Сообразили, несмотря на страх, а может быть, благодаря страху, сесть в электричку пригородную. Свердловск — далекий тыл, там электрички ходят нормально и затемнений никаких нет. Стали догонять наш состав. И, представьте, догнали в самом Свердловске. Нашли — вот уж как страх подгонял нас, возопили, узнав знакомый вагон, — поезд опять стоит — кричим, стучим в двери, нас втаскивают, кругом ахи-охи, а мы, глупые, сразу к огню, руки греть. Боль адская пронзает страшно, горят руки, ломит пальцы, как будто их огнем замораживают. Не знали дурочки — снегом надо оттирать замерзшие или замороженные руки, а не лезть к пылающей печурке. Едва пришли в себя, поплакали вдоволь (теперь от радости, что на месте), поели и спать. Удивляюсь до сих пор, до чего же все-таки были мы отчаянные храбрецы, и всего-то по девятнадцать лет, да время военное, безжалостное. Но выдержали. Путешествие продолжается.
Ничего не помню, как ехали дальше, где останавливались. В памяти остался грузовик открытый, и мы там, нахохлившись, прижавшись друг к другу. Дорога, хорошее расчищенное шоссе — это так называемый Чуйский тракт, ведет прямо за границу, в Монголию[175]. Едем через Барнаул, через Бийск на грузовике газогенераторном. Думаю, что давно все позабыли, что это за грузовик, но на нем установлено нечто вроде печки железной, куда подбрасывают деревянные чурки (их здесь целый запас). В печурке происходит некая химическая реакция и получается газ, на котором работает наша машина. В этих местах мы потом не раз видели такие грузовики.
Мы держим путь в город Ойрот-Тура, трижды переименованный (совсем как Владикавказ), поскольку все эти смены названий связаны с изменением разных обстоятельств, часто национально-политических. Город, вернее городок, стоит на реке. Все называют ее Улалашка, хотя официально (это я узнала через десятки лет по БСЭ) река называется Майма. Недаром маленький городок назывался Улала. Мы застали его как Ойрот-Тура[176]. Расположен он среди гор, в котловине при слиянии реки Маймы и мощной Катуни. Живут здесь, судя по названию этого замечательного административного центра, ойроты, родственные монголам. Чтобы избежать разных непредвиденных осложнений, нашли простой выход — географический. Быть городку Горно-Алтайском. Какие могут быть претензии к Алтаю, горы они и есть горы, но и здесь, если вдуматься, тоже есть некоторые тонкости.
Память сохранила картину незабываемую. Замерзшие, голодные, совсем без сил, вваливаемся мы гурьбой в свет, тепло, какой-то домашний уют вестибюля белого здания. В темноте среди белейших снегов огоньки окон — нас ждут. И сверху откуда-то громкий и тоже радостный голос: «Мальчишки, девчонки, идите скорее греться». Мы бросаемся по лестнице вверх. Нас буквально обволакивают доброта и отеческая заботливая приветливость этого пожилого высокого, интересного — сразу видно, ученого — человека. Со всех сторон шепот — «профессор Зильберман». Узнаем, что это физик, и очень известный, Александр Наумович Зильберман. В то время мне и в голову не могло прийти, что в давние времена, в 1919–1920 годах, молодые люди Алексей Лосев и Александр Зильберман вместе ездили на заработки в Нижегородский университет. Так началось наше знакомство с профессурой пединститута им. К. Либкнехта en exit, в изгнании, в Горном Алтае.
Неутомимый и грозный директор института — Пильщиков. Никто не знал сначала, как его зовут, — это некий символ деспотической власти. Потом символ обрел имя — Михаил Дмитриевич. Он являлся, как метеор, как молния или ракета, и всегда в черной коже с головы до ног. Сегодня он в Москве, завтра здесь, за тысячи верст, и снова исчезает надолго вроде небесного тела, может быть, и кометы — от которой можно ждать чего угодно, зла или блага. Надо честно признать, что Пильщиков привез с институтом не только своих преподавателей и профессоров, но принимал в штат ученых из других вузов и исследовательских институтов, заброшенных эвакуацией в места отдаленные и без всякой надежды на работу. Сколько известного народа мы, студенты, не просто перевидали. Мы учились у выдающихся специалистов и многих запомнили на всю жизнь. Более того, по условиям нашего бытия мы со многими близко знакомились, даже дружили, помогали друг другу, чем могли. Они опытом, наукой, знаниями, мы сноровкой в делах хозяйственных, требующих усилий физических.
Городок маленький, даже скорее это городок мал-мала меньше. Одна улица с деревянными тротуарами (они появились из-под растаявшего снега). Однако есть почта, и на опыте узнаем — письма хоть и долго идут — война, но доходят и без всяких там конвертов, а простые треугольники — главное, чтобы штампы стояли. И телеграф есть — связь с миром налажена. Бывало, с волнением подходишь к окошечку (служащие всюду — русские, местные) и ждешь треугольничек или в конверте (роскошь!) весточку до востребования. В окошечке внимательно копаются, ищут и, представьте себе, письмо находят. Можно отправить заказное — я на Кавказ, вечно со своими жалкими (а тогда казались серьезными) стишками своей младшенькой сестрице. Там воюют вовсю, но письма ходят не в пример нынешней отсталой почте. Местного населения из числа ойротов не видно. В основном они в горных местностях и за городом. Иной раз встречаются старики или старухи, похожие на стариков, в каких-то жалких одеяниях и обязательно с трубкой во рту — прикрыв глаза, дремлют. Курят все и всегда. Молодежь появится у нас в институте позже, и даже организуют ойротское отделение — заслуга тюрколога Н. А. Баскакова. В центре, то есть на этой главной улице, есть несколько пятиэтажных домов. В одних живет начальство многих уровней, в других мастерские разные. В одной из них мне сшили за какие-то гроши коричневую из тонкой шерсти юбку. Кусок материи привезла из родительского дома уже скроенный, так что шитье пустячное, но все, как надо, — мастерица, примерка, булавки, зеркало. В городе есть, и это крайне важно, пивной завод. Его благодетельное присутствие оценим позже. Городок укрыт снежным покровом, мороз под сорок градусов — дело обычное, только дымки поднимаются над крышами.
Мы все обуты, как уже я писала, в громадные кожаные ботинки на толстой подошве. Откуда их добыли для студентов, никто не знает. Говорят, что износить их нельзя и что они американские. Может быть, помощь союзников? Здесь, среди снегов и мороза, нам бы валенки, с ботинками не очень-то походишь. Все как один мы решили — ботинки продаем, цену установили общую и распродали — от покупателей отбоя нет. Городок облагодетельствован нами — весной, очень поздней, грязи будет вволю, но мы об этом не думаем, живем одним днем. Зато начальство наше заботливое привезло целую гору валенок, прелесть какая — валенки. Примеряем (порядок установлен твердый), надеваем и чувствуем себя превосходно: тепло, удобно, так и хочется побегать, в снежки поиграть, бабу снежную слепить — и этим забавляемся.
Станет потеплее, приблизятся весенние дни, тогда нам их подошьют, а то и калоши выдадут — нет, не напрасно мы снабдили городок заграничной обувью.
Живем мы, можно сказать, в самом культурном месте Ойрот-Туры, в большой, обширной, огражденной заборами, воротами усадьбе педагогического техникума. Уж не знаю, как наш грозный директор Пильщиков выселил весь педтехникум из хорошего кирпичного белого здания, служащих из удобных двухэтажных деревянных домиков, студентов из общежитий. Но Пильщиков всемогущ, и наш институт с его многочисленным, шумным, требовательным населением — как же, из столицы прибыли — не выносят аборигены. Куда делось училище, нам знать неинтересно, переехало, наверное. Усадьба обширная с хозяйственными постройками, совсем отдельный мирок и, главное, отдельный приветливый деревянный домик — библиотека, прямо скажу, замечательная. Те, кто педтехникум устраивали, заботились о просвещении, книги (издавали ведь до войны, да и после, в советское время, стотысячными тиражами) выписывали со знанием дела. Недаром Николай Александрович Баскаков[177], известный тюрколог, сотрудник нашего института, приезжал ежегодно в Ойрот-Туру до войны и восхищался не только природой (занят был изучением местных языков и наречий), но очень хвалил этот маленький культурный оазис и вкуснейшее мороженое. Помню, как мы, увлеченные рассказами профессора Баскакова, решили обязательно приехать сюда после войны и в мирное время насладиться здешними красотами и вкуснейшим мороженым. Увы, мечты так и остались мечтами.
