Гущин атаковал с порога.
– Это было сильнее меня, – просто и обреченно объяснила Маркина. – Но вышла ошибка. Это был не нужный мне диск. И я положила его на полку, и забыла за горем.
– Что значит нужный или не нужный? Вы не имели право что-либо с места происшествия брать.
– Мой диск Елена подарила мне. Вы знаете, она замечательно пела. Но только для себя. И, как исключение, записала для меня любимые романсы. Сама на пианино аккомпанировала. Это мой диск. Он мог быть в компьютере, но вышло не так.
– Какие там еще романсы?
– «Нищая» Беранже, «Гори, гори, моя звезда».
– А что же на этом? Вы слушали?
– Наверное, материалы для пьесы. Она ведь пьесу собиралась писать. Тут с Максимом беседа, он о каком-то друге рассказывает. И с персонажем мужского пола Лена разговаривает. Но все под музыку, и не поймешь ничего. Да я и не слушала. Как поняла, что диск не тот, так и отложила. Сегодня вспомнила, и сразу вам звонить.
– Эх, Лариса Васильевна, какая вы безответственная. И не привлекались, наверное, никогда. А теперь ведь повод есть. Мы и привлечем, если следствие с пути сбили.
– Это был мой диск. За такое не сажают.
– Незнание законов не освобождает от их исполнения… И наказания.
– Я честный человек. Позвонила и отдала. Прощайте.
* * *
Первая запись – разговор Елены с мужем – удалась на славу. Голоса звучали ровно. Не было ни провалов звука, ни комканья слов. Гущин отдал диск техникам, и через минимум времени распечатка лежала у него на столе.
«Так, Максим, мы договорились. Сегодня ты рассказываешь и отвечаешь на вопросы. Предельно искренне. Коротко. Ну, если надо будет что-то вспомнить, на это времени не жалко.
– Человек приехал усталый, и скоро уедет опять. И хочет радоваться близостью с супругой. А она начинает какие-то игры в воспоминания.
– Ну, давай не будет пространных воспоминаний. Я ведь начинаю работать, мне нужен материал. Это будет пьеса о тебе и обо мне. Про себя я немножечко знаю. А про тебя, чего греха таить, не все.
– Я в юности к встрече с тобой готовился.
– Да. И как это было?
– Мечтал, что женюсь на Елене Гусевой.
– И кто тебя окружал, такого, в мечты погруженного?
– Тебе, действительно, что-нибудь рассказать? Серьезно?
– Более чем.
– Ну, так слушай. Я был обыкновенный малый. Но отец вдруг решил, что меня может окружение испортить. Я уверил его, что привит от влияний извне. Да и друзей-то у меня был только один.
– И это Игорь Разин. Как жаль, что он погиб. Я хотела бы знать твоего друга.
– Мне тоже жаль.
– Слушай, а что за история вышла? Ведь, наверное, разбирались, отчего он погиб?
– Да кто там разбираться будет? Гражданин России, гостевая виза. Прокатный автомобиль. Чудовищный алкоголь в крови.
– Ты, вроде, говорил, он был непьющий?
– Был непьющим. Может и разбился, потому что, вдруг, напился. Я эту историю сильно переживал. Выходит, он все-таки был слабак. Так и отец мой думает.
– А что, кроме жалости, есть в твоих чувствах, если память воскрешает дружбу давних дней?
– Память у меня тренированная. В ней хранится история в фактах, а эмоции в архиве отсутствуют. Так что, дорогой мой психоаналитик, я примитивный пациент. Правда, сейчас во мне бушует море эмоций.
– Нет, мой капитан. Вы должны продолжить плаванье. Скоро, всего лишь пара дней, и ваш фрегат достигнет гавани.
– Как говорится в случае таком? Служенье муз не терпит суеты?
– Не конкретно. Но похвально. И отрадно».
По первому отрывку Гущин решил, что если дальше такая же ерунда, то ему не было бы жаль, пылись диск веки вечные на полке у Ларисы.
* * *
Но он прослушал начало следующего документального свидетельства, и возликовал. Потому что первой фразой, прозвучавшей на фоне джазовых композиций, было удивленное приветствие Елены:
«Как странно и внезапно. Ну, что ж, Олег, входи. Спасибо за цветы».
Гущин прослушал до конца, и невольно подумал: «Неизвестно, смогла ли получиться интересной у Гусевой-писательницы задуманная пьеса. Но если сцену собственной гибели она срежессировала сама, то это несомненная удача».
Виктор Васильевич попросил распечатать доказательство. Разин с Гусевой перемещались по квартире. Звук голоса, порой, еле прослушивался.
Некоторые куски диалога казались либо тафталогией, либо бессмыслицей.
Надо было прочитать все в разжеванном виде, чтобы разобрать подробности. Но в финале сцены Разин убил героиню.
В тот самый момент, когда Луи Армстронг пел: «And I think to myself, what a wonderful world». Гражданина США Олега Разина можно было объявлять в международный розыск.
* * *
– Как странно и внезапно. Ну, что ж Олег, входи. Спасибо за цветы.
– Вот. Специально зеленые, цвета елки. Сюда, что ли поставить?
– Да, ваза подходящая. Так какими судьбами? Не думала опять увидеть.
– А что же ты думала? Насытили похоть и разлетелись в добропорядочность? Я не забыл, как ты у моря вожделела.
– Ну, что за чушь. Все было, будто друг к другу волны нас выбросили. Ты был прекрасен и юн. Вот я тебя и пожалела.
– Чего ты сделала со мной? Ты вожделела, как неистовая сука. И нечего комедию ломать.
– Так зачем ты приехал? Не затем же, чтобы все оплевать, и оскорблять меня?
– Нет. Не за тем. (Голос Олега продолжил.) – Где это вы с Роминым отдыхаете?
– В саду у нашего загородного дома. Осень случилась теплая, без дождей.
– Так, значит, Внукову конец?
– Там Петр Михайлович живет. А этот дом в Крекшино.
– И как старый пень поживает?
– Что ты ко мне такие вопросы? Наведайся да спроси.
– Чтоб я к этому мерзавцу наведывался? Если только, чтоб прибить урода.
– Олег, что с тобой? Я и представить тебя таким не могла.
– Но ты же помнишь, какой я нежный? Какой страстный? Какой неистовый? Иди ко мне.
– Я не собачка, чтобы кинуться на зов. Ты был, как древний бог. Это, считай, как наваждение.
– Так, значит, ты сумела все забыть. – И где эта хреновина, стекляшка заостренная, которая есть символ нашей встречи на земле, и устремленности к небу?
– Я не забуду ничего. А серебристый обелиск на должном месте в спальне. И я всякий раз вспоминаю тебя, останавливая на нем взгляд.
– Когда трахаешься с Максимом Роминым и шепчешь ему слова любви.
– Зачем ты так, Олег. Нас с тобой никакие обязательства не связывают. Ты юн, и множество подруг почтут твою любовь за счастье.
– Мне показалось, мы встретились в любви.
– Нет, милый мой, мы только повстречались. Случился праздник, а жизнь – это терпение.
– Я многое стерпел, Елена, как тебя по отчеству? И то, что сволочи Ромины, кинули мне подачку, после гибели Игоря. Хотя ему половина бизнеса принадлежала. Я стерпел. Думал – Бог им судья. Просто вычеркну их, как нелюдей.
– Что же ты не поговорил с Максимом?
– Пробовал, дурак. Он мне такую схему написал, что Игорь им еще и должен. Но на меня долги не перекинули, добрые.
– Ну, что ты, Олег, милый.
– Что, опять пожалеть меня хочешь? Сладкая моя.
– Нет, я хочу, чтобы ты успокоился.
– Да как я теперь могу успокоиться, когда я узнал, как погиб Игорь, мой брат Игорь. Хочешь, я расскажу тебе?
Его поймали деятели русской мафии на выходе из банка. «Мы, сказали, тоже русские. Какая встреча!» А Игорь доверчивый. Нормальные соотечественники.
И стали требовать выкуп. И всего-то запросили пятьсот тысяч долларов, у «Макгора» больше пяти миллионов было на счету. «Проси, – говорят, – требуй, занимай, но если в два дня не уложишься, то успокоишься в сырой американской земле». Ромины денег не прислали, хотя Игорь просил, да и деньги не из их кармана. На третий день в Игоря влили спиртного до отказа и направили машину прямиком в столб. Мне это агент ФБР рассказал. Они банду взяли, так один деятель раскололся и покаялся. Безупречная информация, с именами, датами и подробностями.
– Может, Максим не…
– Ничего не может.
– Так зачем ты рассказал мне? Да, жуткая история. Но я не судия. И не могу судить Максима, да и не буду. Ведь важно, каков он ко мне. А тебе я сочувствую.
Некоторое время Элла Фитцджеральд пела, что «Мисс Отис сожалеет, но не сможет выйти к обеду». Собеседники молчали.
– Так зачем ты в Москве?
– Надо уладить дела. И хотел посмотреть, как ты нашу любовь бережешь.
Шаги. Бой часов.
– Прости, Олег. Я берегу воспоминания. И наша любовь уже там.
– Ну, ладно, – снова звуки шагов. – Но, нимфа моя, Лена, моя сладостная греза. Дай мне обнять тебя. Твои глаза. Твои губы. Дай мне прижать тебя к груди. Ты лань, ты моя трепетная лань.
– О, Боже, Олег, что ты делаешь со мной? У меня нет сил противиться.
– Идем туда, где звездный обелиск. Он будет хранителем отражений нашей страсти.
Характерные звуки физической любви. Стихают. И звук тупого удара. Вскрик. Хруст. И пауза. И слова Олега Разина:
– Прости. Мне не легче. Я думал, ты можешь любить. А так – мне ничего не надо. Пусть Ромина терзает горечь утраты. Пока не настигнет смерть.
