Поразмыслив, пикардиец решил, что коли дьявол сумел пролезть в райские кущи, то и людям не составит труда последовать его примеру. Ренье припомнилась лазейка на огороде, из которого при известной ловкости можно было попасть на закрытый кухонный двор. В прошлом пикардиец не раз хаживал этой дорогой, и теперь ноги сами понесли его мимо хозяйственных построек из серо-желтого ноздреватого известняка, лепившихся друг к другу, как соты в улье. Он перепрыгнул через канаву, распугав копошившихся тут же поросят, и оказался на месте. Дверь, ведущая в кухонный двор, была распахнута, из проема струился горячий, насыщенный ароматами воздух.
Словно хорь в курятник, Ренье скользнул внутрь.
Вдруг над его головой распахнулось окно женских покоев, и нежные звуки лютни вплелись в крики и шум, шипение огня и грохот сковородок. Женский голос пел:
Как же чудно предаться страсти, желанный мой!Нет, других занятий мне и не надо,В этой жизни для нас одна лишь отрада —Это страсть, что бог внушил нам с тобой.
Если б только век не вставать с простынейИ ласкать друг дружку так, чтобы дух из тела!Я бы жизнь отдала ради такого дела,Церковных причастий услада сия милей.
Ренье остановился. Между тем кухарка при виде незваного гостя выскочила наружу и бросилась к нему, размахивая пучком душистых трав. Первый удар пришелся пикардийцу по спине, от второго он увернулся и быстро вскарабкался вверх по увитой плющом ограде.
— Бездельник, проходимец, еретик проклятый! — прокричала снизу кухарка. — Сунься сюда еще раз — получишь кипятка и до смерти проходишь с обваренной рожей!
Но Ренье засмеялся. Не слушая ее воплей, он сел на ограду верхом, надвинул шляпу на нос и запел хриплым голосом:
Пусть священник в церкви гнусавит молитвы,Я свои полки поведу в сраженье!Ничего нет прекраснее этой битвы,Слаще победы в ней может стать пораженье.
Меньше слов — пушка к бою готова,Буду палить из нее снова и снова.
Лютня смолкла, и в окне показалось румяное женское личико, а за ним — еще одно.
— Что за трубач трубит атаку в этих стенах? — спросила первая, красивая молодая дама в малиновом платье, белокурая и свежая, как наливное яблоко, с темными живыми глазами, в которых искрился смех.
— Не трубач, а петух, — подхватила вторая, по виду служанка, но уступающая госпоже лишь богатством наряда. — Петух взлетел на стену и голосит на весь двор, блудник этакий!
— А ты, стало быть, курочка? — сказал ей Ренье. — Подать тебя в винном соусе — славное будет угощение.
— Не про твою честь, — ответил она, показав ему язык. — Ты и на петуха не похож, такой серый да ободранный.
— Из перьев супа не сваришь, милая птичка. Навар дает то, что под ними.
— Очень надо заглядывать тебе под перья, — фыркнула служанка.
— А я бы не прочь тебя ощипать. Ведь сказал мудрец: nuda veritas[49], что значит — истина узнается без одежды.
Служанка вспыхнула, а дама рассмеялась.
— Кто же ты есть, странный господин? — спросила она. — Говоришь, как ученый, но что за убор на тебе? Твой плащ усыпан ракушками, шляпа усеяна образками, на руке — четки. Господа ученые, я слышала, чудно одеваются, но ты, право, чуднее всех.
Ренье сдвинул шляпу на затылок.
— Я побывал у святого Иакова в Компостеле.
— Так значит ты паломник, — сказала дама, — из тех, что ищут милости Божьей и его святых.
— Я дал обет приветствовать святого Иакова лицом к лицу и исполнил его.
Дама перекрестилась.
— Благое дело тебе зачтется. Однако скажи, ответил ли святой на твое приветствие?
— Поначалу он меня не заметил. Но когда я поднес ему в дар свечу весов в четыре фунта, он как будто улыбнулся и наклонил голову. А когда я уходил, на меня вдруг пролился дождь из раковин — некоторые как прилипли к плащу, так и остались на нем.
— Вот чудо! — воскликнула дама. — Какой добрый святой! Он всем дарит раковины?
— Всем, кто просит, и даже тем, кто не просит, — ответил Ренье. — Этих раковин у него большой запас, их выносит море по соседству.
Дама вздохнула.
— Воистину святые дары. Хотела бы я рассмотреть их как следует.
Пикардиец с удовольствием оглядел ее румяные щеки, лилейную шейку и пышные груди, прижатые слишком тесным корсажем.
— Хотел бы и я показать их вам поближе, сударыня.
— Стало быть, мы желаем одного и того же, — кивнула она, бросая на него нежный взгляд. — Как жаль, господин паломник, что тебе нельзя будет придти ко мне. Его преосвященство, мой опекун, радея о моей добродетели, запретил мне принимать посетителей здесь в покоях. Я поклялась ему в этом.
— Похвальная, благородная забота, — сказал Ренье. — Но добродетель — такая ценность, которую лишь скряги держат под замком.
— И все же я должна сдержать клятву, если не хочу погубить свою душу. Верь, господин паломник, без благословения святого отца ни один мужчина не переступил моего порога.
— А как насчет окна? — спросил пикардиец.
— О нем речи не было, — ответила дама. — Но окно высоко, а лестницы у тебя нет.
Но она вдруг вскрикнула, потому что Ренье вскочил и побежал по ограде к стене, в которую она упиралась. Это была стена старого птичника. Когда-то его крыша была прямо под окнами женских покоев, но теперь солома осыпалась, а стропила сгнили, и от желанной цели пикардийца отделял провал в добрых восемь футов. Не останавливаясь, Ренье прыгнул и упал грудью на край окна.
Женщины поспешно втащили его внутрь.
— Храни его Господь! — воскликнула служанка, с восторгом глядя на гостя. — Что за отчаянный молодчик!
— Пойди-ка постой у двери, — велела ей хозяйка. — Если кто спросит, скажи, что я молюсь святому Иакову о здоровье его преосвященства.
И служанка ушла с большой неохотой.
А дама без помех смогла рассмотреть «дары святого» и все прочее, что ей было угодно.
Епископ не торопился покидать замок, и прошел слух, что от ванны, принятой с дороги, к нему вернулась прежняя немощь. Однако повара трудились, не покладая рук, и каждый день в хозяйские покои отправлялись жареные цыплята, и рыба, и дичь с соусом и гарниром, и сыр, и вина, и сладкие пирожки — хватило бы на десяток больных и еще осталось.
А Ренье с дамой, которую звали Бриме де Меген, проводили эти дни в согласии и веселье. Но, чтобы не погубить души своей любезной, пикардиец по-прежнему приходил и уходил через окно.
Как-то Бриме сказала ему:
