Епископ сказал:
— Все кончено, это опала… — И еще: — …он не потерпит, многие дворяне Брабанта, Фландрии и Геннегау пойдут за ним… — И еще: — …французский король будет рад этому и поддержит его во всем…
А астролог произнес:
— Им управляет Марс, злое светило, а также Сатурн… злое со злым — хорошее сочетание, но в аспекте дает мало удачи…
И епископ сказал:
— Мой брат, князь Шиме, слышал от него, будто он никогда ни в чем не пойдет против римского короля, своего родственника, и молодого эрцгерцога, своего господина…
А астролог добавил:
— Светило короля — Венера, а еще Плутон… соединение доброго со злым — злое… — И еще: — …Юпитер, к которому он стремится, поврежден — это говорит о чрезмерной расточительности, недальновидности и крупных просчетах…
Епископ спросил:
— Есть ли третий? — И еще: — Случится ли война?
И астролог ответил:
— …Луна в Тельце — доброе светило, в Козероге — злое…
Большего пикардиец не услышал. Из башни ушел он, раздраженный, как гуляка, не получивший веселья в праздник. А на следующий день епископ со всей свитой и Бриме де Меген отбыл своей дорогой.
И Ренье в дурном настроении вернулся в Лёвен.
XV
У городской заставы он увидел несколько повозок, перегородивших путь к воротам, и группу встревоженных крестьян. Подойдя к ним, Ренье узнал, что по «указу о сборищах» все городские рынки отныне должны быть открыты не более двух дней в неделю, и в остальное время торгующих там крестьян велено не пускать в Лёвен, вплоть до особого распоряжения магистрата. Для многих это было тяжелым ударом, и лица людей были бледны от растерянности и страха.
— Расходись, — говорили им стражники. — Нечего вам, голодранцам, тут делать. Прочь! Отправляйтесь по домам! А то и вас назовут мятежниками и станут поступать с вами, как того велит закон.
— Что мне твой закон! — крикнула в ответ крестьянка, стоявшая рядом с Ренье. Она и еще одна женщина, помоложе, держали на плечах жердь с мотками льняной пряжи. — Разве закон накормит моих детей?
— Мятежи поднимают городские, — сказал ей коробейник в сером колпаке, с рожей цвета протухшего яичного желтка. — Господа безобразничают, а платят бедняки.
Крестьянка злобно сплюнула, а ее товарка залилась слезами. Движимый состраданием Ренье подал ей серебряный флорин, но при виде монеты женщина расплакалась еще горше.
Поскольку люди отказывались расходиться, стражники пригрозили, что опустят решетку. Но делу это не помогло, и пикардиец направился к Льежским воротам. У крестьян они пользовались дурной славой, потому Ренье не без основания полагал, что там-то помех не будет. Так и случилось.
Войдя в город, он прежде всего увидел Андреаса. Ренье хотел окликнуть его, но удержался. Показалось ему, или действительно неподалеку мелькнула кислая рожа Якоба ван Ауденарде? И вместо того чтобы подойти к философу, пикардиец встал неподалеку, разглядывая его, как в первый раз.
Привалившись к кладбищенской стене, Андреас смотрел перед собой затуманенным взором. Сейчас он сам немногим отличался от каменных изваяний на иных могилах — может, неспроста его так тянуло к этому месту?
Ренье пришли на ум паломники, которых он встречал на Турской дороге: многие из них постоянно пребывали в состоянии молитвенного экстаза, и не было такой вещи, такого суждения, в котором они не усмотрели бы связи с Христом. Они находили ее во всяком обыденном деле: кусок хлеба делили на четыре части, три из которых съедали во имя святой Троицы, а четвертую — во славу любви, с которой Дева Мария давала пищу своему милому дитяте Иисусу; питье выпивали в пять глотков, по числу ран на теле Господа, и пятый делали двойным, ибо из раны на боку Христа истекали и кровь, и вода. По дороге они не пропускали ни одной церкви, ибо верили, что не ослепнут и не умрут от удара в день, когда ходили к мессе. Также верили они, что, пока длится месса, человек не стареет.
Но были и другие — эти так страстно искали Божьего знака, что ко всему остальному делались будто слепые. В своем рвении они порой доходили до исступления: из собственной души создавали храм и целыми днями усердно зазывали туда Господа. Когда же религиозный пыл исчерпывался до донышка, они уходили в сны и фантазии, почитая их за чудесные откровения. Их глаза, как и глаза Андреаса, не видели дольнего мира; вместе с тем им как будто открывалось что-то иное.
У Виллема Руфуса не было такого выражения — взор старика, хоть и подслеповатый, все еще не утратил живости и интереса к тому, что его окружало.
Ренье, чье раздражение не только не прошло, но по прибытии в Лёвен даже усилилось, ощутил, как в нем закипает злость на друга. В былые времена такое тоже случалось. Но достаточно было наградить Андреаса увесистым тумаком и получить такой же в ответ — и в тот же вечер все противоречия легко смывались рекой пенного ламбика. Пикардиец спросил себя, не вернет этот старый испытанный способ их прежнюю дружбу, не омраченную тенью Черного дома; но когда он уже готов был окликнуть приятеля, Андреас повернул голову и посмотрел на него в упор. Он не кивнул ему, не разомкнул сложенных на груди рук, не сделал шага навстречу, но его лицо изменилось, как в зеркале отразив чувства, обуревавшие пикардийца. На миг разделявшая их стена дала трещину, и каждый ощутил жар и бурление крови в жилах другого, нетерпение, притаившееся в уголках плотно сжатых губ, и вызов в упрямо выставленном лбе, как свои собственные. Оба напряглись, и их взгляды скрестились, как копья на ристалище. Потом, не проронив ни слова, они разошлись: Андреас остался стоять на месте, а Ренье широкими шагами устремился в центр города.
На Старом рынке солдаты Яна де Берга заняли все трактиры. Горожан почти не было видно. Неподалеку от «Лебедя» пикардиец наткнулся на компанию школяров, громко распевавших:
Жжет внутри,И гнев силен,Горькой желчью напоен.Сердце вторит,Плачут очи —Ах, терпеть уже нет мочи!
Они с вызовом глядели на солдат, а те отвечали им ругательствами. Но стоило хоть одному солдату приблизиться, как школяры бросались врассыпную, словно верткие рыбешки, чтобы собраться в другом месте. При этом они хохотали и пели:
Я несусь,Как Божий свет,Словно птица из тенет.Ни цепейНи замков,Век бродяжничать готов.
А на улице Портных Kotmadams из окон осыпали солдат бобовой шелухой.
Виллем Руфус, кутаясь в шерстяное одеяло, сидел в своем кресле.
