Он замолчал. Наступила долгая пауза. Я подумала: мне нужно идти. Я должна уйти отсюда. Я не могу здесь оставаться. Но двигаться было до странности трудно. В конце концов мне удалось встать. Я не могла смотреть на него, но знала, что он по-прежнему за мной наблюдает. Я просто физически почувствовала его ненависть ко мне и не испытывала больше ничего, кроме ужасного страха и желания убежать из комнаты.
Я добрела до двери и подергала за ручку. Дверь была заперта. Я развернулась.
— Выпусти меня! — закричала я. — Выпусти меня отсюда! Выпусти! — Потребность вырваться из этого замкнутого пространства была необоримой. Повернувшись, чтобы опять подергать дверную ручку, я вдруг инстинктивно, как это бывает у женщин, поняла, что вот-вот должно случиться что-то еще более ужасное, чем предыдущая сцена. — Выпусти меня!
Я услышала, как он небрежно протянул:
— Выпустить? Конечно, если сначала отпустишь меня, дав развод.
Я развернулась, чтобы взглянуть ему в лицо, и с ужасом обнаружила, что он стоит прямо передо мной. Нервы мои сдали. Я потеряла контроль.
— Ты никогда не заставишь меня согласиться на развод! — закричала я с грубым корнуолльским акцентом. — Мы с тобой — муж и жена и навсегда останемся ими! Тебе никогда этого не изменить… ты никогда не заставишь меня сделать то, чего я не желаю делать!
Последовало секундное молчание. Я ощутила пустоту комнаты, а потом всепоглощающую вспышку первобытного, дикого чувства.
— Нет? — спросил он очень вежливо. — Посмотрим. — Тут вежливое выражение слетело с его лица, как маска, и я увидела, что он жаждет мести.
Я отступила назад.
— Не трогай меня.
— Почему нет? — Он сделал шаг вперед. — Ты ведь моя жена. Разве не это ты только что пыталась мне внушить? Ты моя жена, а я твой муж.
— Не прикасайся ко мне!
— Не так должна отвечать послушная жена!
— Если ты посмеешь тронуть меня хоть пальцем…
— Я трону тебя всеми пальцами, сука, чтобы доказать тебе, какая ты лицемерка!
— Прочь… Я тебя ненавижу!
— Я тоже тебя ненавижу, черт тебя побери, — процедил он сквозь зубы и изо всех сил прижал меня к стене.
Я кричала и кричала, но дверь была заперта, окна закрыты, а стены очень толсты. Никто меня не услышал. Никто не пришел. А когда он наконец меня отпустил и мы с ненавистью смогли посмотреть друг на друга, над нами сомкнулась тишина и заволокла память о нашей любви.
Как только я смогла двигаться, я снова попросила ключ, и он молча дал мне его.
Я ушла от него. Я ушла из комнаты. Я ушла из Пенмаррика и аристократического общества, от роскоши и величия, которые можно купить за деньги.
Всхлипывая, я брела по коридору гостиницы и думала — не о будущем, не о Филипе, даже не о чудовищном унижении, которое только что испытала, а о Марке, моем муже, о человеке, которого я когда-то любила так, как и не представляла, что можно любить. Я думала в оцепенении: «Я любила его, любила, о Боже, скажи мне, что я когда-то его любила!» Но Бог молчал, Бог не говорил, и все, что мне оставалось, была правда, слишком ужасная, чтобы взглянуть ей в лицо, и горький голос Марка, вежливо произносящий: «Ты проститутка. Ты всегда ею была и всегда ею будешь. Некоторых женщин изменить невозможно».
III
Адриан
1904–1914
Добро и зло
Он отличался от законных сводных братьев своей постоянной привязанностью к отцу и верностью ему… История его жизни по большей части представляет собой цепь скандалов со сводными братьями.
Джеффри Йоркский. «Британская энциклопедия»
Джеффри, сын Генриха, хотя и слыл скандалистом и легко приходил в ярость, всегда был верен отцу и заслужил похвалу отца, который (говорил): «Ты один заслужил название моего законного и настоящего сына, остальные мои сыновья, воистину, ублюдки».
А. Л. Пул. «Оксфордская история Англии: От «Книги Судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей»
То, что Генрих был искренне влюблен в (Розамунду Клиффорд), подтверждалось тем, что он делал для нее и ее двух сыновей… второй, Джеффри, по всей видимости, был в большом фаворе у короля.
Томас Костен. «Семья завоевателей»
Глава 1
Джеральдиус упоминает, что король, который обыкновенно изменял жене втайне, начал открыто жить с Розамундой Клиффорд.
А.Л. Пул. «Оксфордская история Англии: От «Книги Судного дня» Вильгельма Завоевателя до Великой хартии вольностей»
Как это обычно бывает с королевскими любовницами, она не требовала многого и не претендовала на то, чтобы оказывать влияние на политику. Некоторые дамы высокого происхождения и безупречных моральных принципов даже любили ее.
Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»1
Я невзлюбил своего сводного брата Филипа Касталлака с той секунды, когда увидел его. В то время мне было восемь, почти девять; день рождения у меня восемнадцатого декабря, я ровно на шесть месяцев моложе Филипа, который родился восемнадцатого июня. Первый раз я увидел его в Брайтоне.
После этого я невзлюбил Брайтон.
Даже став намного старше, я ни разу не приехал на этот элегантный и популярный морской курорт. Даже сейчас, когда я слышу слово «Брайтон», мне вспоминаются не террасы времен регентства, не покрытый галькой пляж, не спокойное море, а Филип, с его крепко сжатым, враждебным ртом и ледяными глазами и потом, много позже, как отец зажигает сигару и произносит, так осторожно выбирая слова, таким тщательно небрежным тоном:
— Боюсь, мне надо сказать кое о чем, что должно было быть сказано очень давно.
Тогда я впервые понял, что хорошие люди могут совершать дурные поступки. По крайней мере в детстве я именно так это формулировал.
— Но, папа, — сказал я, — если вы с мамой хорошие, разве вы можете сделать что-нибудь дурное?
— В этом мире нет ничего просто черного и просто белого, Адриан, — вот и все, что он мог сказать в ответ. — Нельзя делить людей на две категории и аккуратно приклеивать к ним ярлычки «хороший» или «злой». Когда ты станешь старше, ты поймешь. Жизнь не такова.
Но я был мал и не понимал. Его слова смутили меня, заставили почувствовать себя неуверенно. Мне нравилось приклеивать ярлыки ко всему. Мне нравилось понимать, где что. У меня была страсть отбирать предметы, людей, сцены — все что угодно — и аккуратно классифицировать их в своей маленькой головке, так, чтобы жизнь укладывалась в разумный, комфортный, логический порядок.
— Все на земле — это часть порядка, — говорила нам мама, когда мы были еще очень маленькими. — У всего есть свое значение, цель и место в порядке существования, только не всегда возможно понять этот порядок. Лишь Господь понимает порядок, потому что он его придумал. Это как волшебная головоломка. Мы не можем понимать всего. Некоторые вещи находятся за пределами человеческого понимания, но если мы доверяем Господу и верим в него, с нами ничего плохого не случится. Надо верить в нашу часть порядка, в ту часть, которую он дал нам разыграть, а если он нам не нравится, всегда надо понимать, что он лучше нас знает, что к чему, и что все на свете — часть порядка столь совершенного, что ни один смертный не мог бы его придумать.
Мысль, что жизнь похожа на головоломку, привела меня в восторг. Мне нравилось перебирать неровные кусочки и составлять их вместе. В первые восемь лет моей жизни предположение, что мне попадется кусочек, который я не смогу никуда вставить, показалось бы мне глупым и в то же время пугающим, — я имею в виду, если бы такое предположение пришло мне в голову, но оно, конечно же, не приходило. Я смотрел на мир с полным спокойствием. Все — часть порядка. Все складывается в картинку. Мир был знакомым, почти уютным, потому что был теплым, дружелюбным и безопасным.
А потом, просто ниоткуда, появился Брайтон.
Мое короткое прошлое не подготовило меня к этому. Я родился в Труро, приятном корнуолльском городке с собором, но не считал себя корнуолльцем, потому что мы переехали в Англию, когда мне было два года. Мои самые ранние воспоминания относятся не к Корнуоллу, а к нашему дому в Лондоне, в Сент-Джонс-Вуде. Дом был небольшой, у мамы не было прислуги, кроме садовника и двух женщин, которые приходили каждый день: одна — убирать, а другая — готовить. Позже Касталлаки говорили с крайним удивлением:
— Но кто же тебя воспитывал?
И я, не зная, что они в точности имеют в виду, огрызался:
— Конечно же мама! Разве мамы не для этого?
— Но у тебя же была няня, — говорили они, — когда ты был маленьким. У тебя должна была быть няня.
— Мама заботилась о нас с самого начала, — говорил я, опасаясь, что няня — это что-то такое, что должно быть у каждого приличного человека, но Уильям непринужденно отвечал, так, словно это было вполне естественно:
