Казаки загомонили:
— Да что там толковать! Все ясно! На север идти, на север!
Наутро повернули к северу круто. Дни утомительных переходов сменялись опасными ночевками: мартыновцы, как голодные волки, рыскали по станицам.
Отряд Пименова пополнялся новыми беглецами. Рассказывали они, какую беспощадную расправу учиняют «дюжие» над мятежными: избивают плетьми, увечат, колодки на шеи надевают и в Черкасск гонят на суд, голодных, полуодетых, истерзанных.
Из бессмертного родника народной души вылилась в те месяцы печальная, заунывная песня о том, что «приужахнулся славный тихий Дон», внимая горестным воплям вдов и детей-сиротинок, и что «замутились донские волны отцовскими и материнскими слезами».
Зима переломилась на весну. Снег обрыхлел, стал грязно-серым, начал таять. Едва слышно звеня, бежали по полям ручейки, скатываясь в низины и балки.
С утра стоял густой туман.
— Хоть ложкой черпай его и пей заместо молока, — досадливо сказал голодный Сергунька.
Сергунька, Павел и Водопьянов ехали в дозоре версты за три впереди отряда Пименова. Кони устало шагали по грязной дороге, с трудом выдергивая копыта из липкой грязи.
Вдруг до них донеслось фырканье лошадей, звяканье уздечек, чавканье грязи. Едва успели они задержать коней, как из тумана шагах в трех-четырех вынырнули всадники.
— Стой! Кто такие? — послышался властный голос.
— И без того стоим, — благодушно ответил Сергунька, ехавший впереди. Подумал тревожно: «Проклятый туманище! Влопались-таки! И ускакать нельзя — кони едва держатся». — Мы здешние, из хутора Федулова, домой возвращаемся. А вы кто будете?
— По форме не видишь? Ахтырский гусарский полк, — важно ответил усатый вахмистр.
«Да, не уйти!» — горестно подумал Сергунька. Прошептал Водопьянову:
— Скачи назад, предупреди. Пусть сворачивают со шляха на дорожку к хутору Дунину.
— Ты что там нашептываешь? — грозно окликнул вахмистр, подъезжая вплотную к Сергуньке.
— Господин вахмистр, — ответил весело Сергунька, увидев, что Водопьянов повернул коня, — вы дюже не кричите, вас вот восьмеро в разъезде, а нас всего двое, можем мы перепугаться, да и… — С этими словами он обнажил саблю, решив: «Задержать во что бы те ни стало!»
Блеснула сабля и у Павла. Завязалась схватка. Дорога была узкой, а окружить казаков гусарам трудно было: рыхлое, топкое; как болото, поле расстилалось по обеим сторонам дороги.
— Не ходи, кума, поздно под вечер гулять! — балагурил Сергунька, отбивая удары тяжелого палаша.
Ловким ударом он выбил палаш из рук вахмистра. Тот выругался и выхватил из седельной кобуры пистолет. Павел, оставив своего противника, взметнул саблей над головой вахмистра, но тот уклонился от удара, и, нацелив пистолет на Павла, выстрелил. Павел слабо охнул и упал на гриву коня.
Подъехал эскадрон ахтырцев. Командир, выслушав краткий доклад вахмистра, приказал перевязать Павла, взять двух гусар и доставить арестованных в штаб полка на хутор Федулов.
Всю дорогу Сергунька бережно поддерживал друга. «Из огня да в полымя! — думал Костин. — Ежели наши попытаются освободить, толку не будет: в Федулове цельный полк стоит! Да и хутор не маленький, до ста дворов будет. К тому же ранен Павлик, как тут бежать?»
При въезде на хутор Павел потерял сознание и очнулся только в клетушке с малым оконцем. Лежал он на низкой скамье, а сбоку на табуретке сидел Сергунька, печально глядя на друга. Руки и ноги его были закованы в кандалы. Увидев, что Павел пришел в себя, он улыбнулся, точно радуга блеснула всеми цветами.
— Очнулся? — сказал он. — Ну вот и хорошо! Тебя заново перевязали и руки не заковали. А завтра утром нам допрос будут делать, — продолжал он весело, как будто допрос обещал что-то хорошее. — А поместили нас не где-нибудь, а в пристройке к дому хуторского атамана. Как зовут его, не успел еще разузнать. Худо будет, ежели он или кто из хуторян опознают нас.
К утру туман рассеялся, и даже в маленькое запыленное оконце каморки проникли лучи солнца. И хотя узникам грозили муки, а возможно и смерть, все же они приободрились.
Вскоре кто-то отпер дверь. Вошел молоденький гусар с круглым добродушным лицом.
— Приставлен за вами присмотр вести.
Он положил два больших ломтя хлеба, посыпанного солью, луковицу, кувшин с водой, кружку и хотел было идти.
— Постой-постой, миляга, — остановил его Сергунька, поспешно наливая воду в кружку, во рту у него пересохло. — Как кличут-то тебя?
— Иван Загорнов, — ответил солдат, недоуменно смотря на улыбающегося узника в кандалах.
— Ну, Ванюша, пью за здоровье нас, пленных, и вас военных! — Сергунька поднял высоко кружку, выпил воду залпом. — А теперь, Ванечка, скажи, скоро ль нам допрос чинить-то будут?
— В полдень, сказывали в штабе.
— Стало быть, еще не скоро, часа через три-четыре… Да ты садись, садись, голубок, что ж ты стоишь? — подвинул ему Сергунька табуретку, пересаживаясь на нары.
Гусар послушно уселся, а Сергунька продолжал тараторить:
— В ногах-то правды нет, милок… А впрочем, где она? И твоя правда, и моя правда, и везде правда, и нигде ее нет. Правду безрукий выкрал, голопузому за пазуху положил, слепой подглядывал, глухой подслушивал, немой «караул» кричал, безногий в погонь побежал… Ты скажи-ка нам, удал-добрый молодец, Загорнов Иван, как зовут того казака, что в сем хуторе атаманом стал?
Оторопев от удивления, гусар ответил Сергуньке, не задумываясь, в тон ему:
— А зовут его, а и кличут его Александром Игнатьевичем Федоровым, а по чину он — сотник Войска Донского славного.
Сергунька и Павел переглянулись, но улыбка не сходила с румяных губ Сергуньки.
— Постой, а ты, часом, не из-под Мурома будешь? — спросил он гусара.
Тот весело осклабился:
— Чудеса! Как узнал про то?
— Да тут никакого колдовства нет, — засмеялся Сергунька. — Ежели умеешь по-былинному речь вести, стало быть, вернее всего, что ты из поморов либо из муромских лесов. А только поморов лишь в военный флот берут.
— Истинную правду говоришь! — подтвердил гусар.
Ему пришелся по душе этот разбитной, речистый узник, который и кандалами-то поигрывал, словно погремушками.
— Ну, теперь я пойду, а то еще хватятся меня, — неохотно поднялся с табурета Загорнов.
— Иди-иди, милок, — ласково промолвил Сергунька. — А на нас твердо надейся, как на скалу каменную, — мы тебя не подведем, никуда не убежим, — и он загадочно подмигнул гусару. — И вот что еще вспомни: в ваших муромских-то лесах в старину немало праведных разбойников было, что бояр да купцов обирали и добро их беднякам раздавали. Так ведь?
— Так, — подтвердил гусар. — Ты, словно колдун, все ведаешь, — и, кинув еще раз восхищенный взгляд на Сергуньку, вышел.
Улыбка мгновенно слетела с лица Сергуньки.
— Плохи наши дела, Павлик. Знает нас сотник Федоров еще по турецкой войне. Знает, наверно, и то, что самовольно возвратились мы с Кубанской линии. Ведь среди возвратившихся офицеры — лишь я и ты, да с последней партией прибыл есаул Рубцов. А еще хуже, ежели проведал он, что в волнениях на Дону немалое участие мы принимали.
— Ну, про наше участие, может, ему и неведомо, — утешающе проговорил Павел, поеживаясь от острой боли. — Хутор Федулов почти что за триста верст от наших мест. Сюда гонцов за подкреплением мы как раз и не присылали.
— Все же земля слухом полнится, — стоял на своем Сергунька. — К тому же Федоров — сволочь изрядная!
Томительно тянулось время. Раздумывая напряженно о допросе, Павел сказал другу:
— У меня есть план, как защиту держать. Я первым говорить буду, а ты только поддакивай.
Наконец их вызвали. Павел с трудом поднялся на ноги. Загорнов и Сергунька поддерживали его с обеих сторон. К счастью, идти было недалеко. Миновав две комнаты, вошли в третью, где за столом сидел румяный широкоплечий штаб-ротмистр с длинными золотистыми усами, не скрывавшими, однако, ребячьей припухлости верхней губы, и уже пожилой хуторской атаман — худой как щепка, с большим, загнутым книзу носом, с колючим взглядом. В сторонке, у оконца стола, поместился полковой писарь, торопливо очинявший гусиное перо.
«Да ведь это Саша Астахов! — припомнил Павел, вглядевшись в лицо штаб-ротмистра. — И он, видно, признал меня!»
Атаман Федоров, взглянув пристально на узников, злорадно усмехнулся и сказал Астахову:
— Знатная добыча! Раненый — то хорунжий Денисов, а другой — подхорунжий Костин. Знаю их по турецкой войне.
«Слава богу! — подумал Павел. — Больше ему ничего не известно».
Штаб-ротмистр равнодушно, как будто не придавая значения словам атамана, приказал:
— Загорнов, дай-ка им табуреты, пусть сядут.
Когда узники, гремя кандалами, уселись, Астахов спросил строго Павла:
