Щербатов взял щепотку табаку из золотой табакерки, понюхал и самоуверенно продолжал:
— Из полученного мной письма от графа Салтыкова ведомо мне, что государыня-императрица придает сему делу весьма большую важность и надеется на то, что приму я все меры к скорейшему своевольных укрощению, дам строжайший отпор злодеяниям и буянству, прекращу брожение умов и вольных мыслей на Дону. Буду опираться на «дюжих» казаков… и на помощь вашего превосходительства, — любезно добавил он. — Вместе с сим государыне благоугодно, чтобы представил я обстоятельное донесение о настроениях казачества, как благонадежного, так и мятежного, с указанием точных причин беспорядков, принявших столь широкое распространение. Ведь, ясное дело, бунт трех полков явился лишь поводом, а не причиной сильных волнений, почти весь Дон охвативших. Вот почему я и попросил вас, ваше превосходительство, назначить на сегодня допрос вожаков восстания.
— Правильно изволили рассудить, ваша светлость, — угодливо согласился Иловайский. — Даже и я в догадках теряюсь. Поэтому и приказал содержать в караульном помещении урядника Дерябина и захваченных в его хате хорунжего Денисова и казака Карпова. Собирался сам допрос им чинить, а тут вы изволили прибыть.
Щербатов проницательно взглянул на Иловайского: понял он, что какая-то другая цель имелась у хитроумного атамана.
Несколько дней назад Алексей Иванович узнал о желании князя, чтобы он, атаман, не принимал участия в походе на Есауловскую и остался в Черкасске якобы для предупреждения могущих возникнуть в городе беспорядков, а на самом деле потому, что не хотел Щербатов ни с кем делить лавры победы, в которой он не сомневался. И вот вчера Иловайский, еще не зная, что наступление на восставших будет осуществляться столь большими силами, приказал доставить к себе Дерябина, Денисова и Карпова: полагал он, что вожаков следует держать заложниками на случай, если счастье повернется в сторону восставших и они начнут успешно продвигаться к Черкасску. Даже сейчас Иловайский считал, что положение может измениться в невыгодную сторону, если к есауловцам подоспеют большие подкрепления из других станиц.
Вошел ординарец и доложил, что следственная комиссия собралась и арестованные уже приведены.
XXIX. Допрос
Двойственный, противоречивый был характер у Щербатова. Любил он посмеяться, пошутить, увлекался женщинами, мог показать себя, если был расчет, добрым и даже отменно великодушным, но всегда — объяснялся ли он в любви, пылал ли к кому-нибудь ненавистью — жестковатый, холодный взгляд его темно-голубых глаз не изменялся, а удлиненное, с правильными чертами лицо выражало равнодушие. И лишь тогда, когда беседовал он с высшими по чину, лицо его принимало приветливое выражение.
Щербатов небрежно поздоровался с сидевшими в зале заседаний за длинным столом полковником Сербиновым, двумя офицерами Каргопольского гренадерского полка — членами военного суда — и свысока кивнул согнувшемуся почтительно секретарю, военному аудитору. Слева от князя Щербатова, но немного сзади уселся Иловайский, а справа — Сербинов.
— Ввести арестованного Костина, — скучающе приказал Щербатов.
Ординарец щелкнул каблуками и исчез за дверью.
Конвойные с саблями наголо ввели Сергуньку. Круглое лицо его казалось простодушным, на губах застыла глуповатая улыбка.
— Подойди к столу, — приказал Щербатов.
Сергунька, сделал несколько шагов вперед, неуклюже, почему-то на цыпочках, и отвесил низкий, в пояс, поклон, нелепо прижав к груди растопыренные пальцы закованных в кандалы рук.
— Здравия желаю, ваша светлость… и ваше превосходительство господин войсковой атаман, — поклонился он в сторону Иловайскогв.
«Что за шут гороховый? — мелькнула мысль у Щербатова. — А может, помешался с перепугу?»
— Откуда я ведом тебе? — спросил он.
— Помилуйте, ваша светлость, — льстиво ответил Сергунька, — вид у вас важный, начальственный… звезда на груди… сели в главное кресло с высокой спинкой… да и мы о вас наслышаны.
Пэдумал Щербатов: «Да нет, этот парень не глуп».
— Так, стало быть, обо мне и в мятежном гнезде знают, в станице Есауловской, откуда ты в Черкасск прибыл?
— От вас, ваша светлость, видно, ничто не скроется.
— А с какою целью ты приехал сюда?
— Да прям-таки невтерпеж, до дурноты было видеть мне шатанья, своевольства, бесчинства мятежные. Еще и меня замешают в свои дела негодные, подумал, а ведь я, как ни на есть, подхорунжий, а это прапорщику в российской армии соответствует.
— Значит, лишь поэтому ты в Черкасск подался? А где остановился здесь?
— Только что приехал тогда, ваша светлость, нигде не успел остановиться; не слезая с коня, направился в постоялый двор, что в конце Криничной улицы, а там меня невесть почему обезоружили, в полон взяли, — обиженно пожаловался Сергунька.
— А ты с урядником Дерябиным знакомства не вел?
— Дерябин? Николи не слыхивал!
— А с хорунжим Денисовым и казаком Федором Карповым?
— Ну, их-то знаю — одностаничники, в одном полку служили… А только как возвратился я на Дон, подальше от них держался.
— А почему?
— Уж больно заносятся они: Денисов своей ученостью, а Федька — голосом, отменно песни поет! Федька у меня всех девок станичных отбил, к себе переманил, — расплылось в широкой улыбке лицо Сергуньки. — Даром что старше меня на десяток лет.
— А почему ты все смеешься?
— Таким уродился, таким и помру. Полагать надо, матушка смеялась, когда меня на свет производила…
«Прикидывается дурачком, — подумал Иловайский. — Знаю, близок он к Денисову. А впрочем, какое мое дело? Потом все разъяснится, и кары ему не миновать. А пока есть смысл и его сохранить заложником!.»
— Ты, видно, веселый парень…
— В уныние николи не впадаю, ваша светлость. Сыт крупицей, пьян водицей, саблей бреюсь, не огнем, так дымом греюсь.
— Хитры вы, казаки, разобраться в вас трудно.
— Трудно? Так уж повелось на свете белом: легко лишь с девками болтать, а во всем прочем без труда — никуда: не вытащишь и окунька из пруда.
— За словом ты в карман не лазишь.
— Слово — дело великое, иной раз пуще стрелы татарской разит.
— А скажи, какого ты мнения о волнениях мятежных на Дону?
— Смутьянам и своевольникам не потатчик я. Древние обычаи рушат, против достойных, степенных людей да против воли царской идут. «Дюжие» казаки от них обиды неслыханные претерпевают.
— А ты согласен переселиться на Кубань?
— Кто, я? Да хоть сегодня, ваша светлость. Мне что? Бобыль я, а вкусную рыбку да хлеба скибку и на Кубани найтить можно…
— Врет, как блины печет! — восхищенно прошептал себе под нос старичок аудитор.
— Разрешите мне задать вопрос, ваше сиятельство? — скрипучим голосом сказал Сербинов. И, получив согласие Щербатова, обратился к Сергуньке: — Нам известно, что ты — друг Денисова, одних мятежных мыслей с ним.
— А вот мне это — никак неизвестно, — возразил Костин. — Правда, когда-то дружбу водил с ним, но за последний год как ножом отрезал.
У Сергуньки и впрямь положение было довольно выгодное: за последний год Павел для видимости держал его в отдалении от себя, поручая ему тайно лишь важные дела, требующие большой смелости: поездку в Черкасск, в Таврию, на север Дона… В восстании в самой станице Костин по настоянию Павла участия не принимал, против станичных богатеев не выступал.
— Ты знаешь, какие кары угрожают мятежникам? — зло спросил Сербинов.
— Без строгости с нашим братом нельзя, — ответил рассудительно Костин и добавил звонко: — Да только учил при нас офицеров генерал Суворов: «В людях разбираться надобно. При строгости и милость надлежит иметь, строгость без милости — сущее тиранство. Только трусы жестокосердны».
Имя Суворова прозвучало смелым вызовом в чинном зале, точно свежий ветерок ворвался в него.
Старичок аудитор от испуга выронил гусиное перо.
Щербатов беспокойно двинулся в кресле, приказал:
— Костин, отойди-ка к двери! — И шепотом спросил у Сербинова: — Какие улики у вас имеются?
— Никаких нет, ваша светлость, — печально развел тот руками. — Допрашивал я «дюжих» казаков из его станицы — Корытина, Милютина, Красова, но ничего касательно Костина они не сообщили. Однако же подозрителен он, весьма подозрителен! Надо бы придержать его под арестом, пока не закончится поход на Есауловскую. Разрешите сделать очную ставку его с Денисовым, Дерябиным и Карповым.
— Согласен, — кивнул Щербатов и, подозвав ординарца, распорядился: — Снимите с Костина кандалы!
Не верилось ему, что этот веселый крепыш, с озорным взглядом серых выпуклых глаз, радостно размахивающий занемевшими от кандалов руками, замешан в чем-нибудь серьезном.
