«Уж не Федя ли поет? — дрогнуло сердце Сергуньки. — Голос похож! Едва ли на всем Дону отыщется другой такой же».
Протиснувшись с трудом сквозь толпу, Сергунька и впрямь усидел сидящего на земле Федора. Голова его была не покрыта, и взлохмаченные волосы гривой спадали с затылка, придавая ему сходство с беглым монахом. На нем было какое-то замусоленное длинное одеяние наподобие подрясника. Недвижные, будто незрячие, глаза устремлены куда-то вдаль. Возле стоял поводырь, сынишка одного из казаков с окраины хутора — так объяснил потом Назар.
Казалось, бандурист никого не видел и мысли его были далеко-далеко. Но когда Сергунька подошел к нему вплотную и бросил медную монетку в старенький картуз, слепец скосил глаза и зарокотал бархатным басом:
— Внимайте же чутко все, имеющие уши. Под утрие, — повысил он голос, — ждите меня, люди божие, с трепетом и смирением, приду к вам суд чинить праведный, обездоленных утешить, злодеев по-ка-рать! — могучей октавой прокатилось по площади последнее слово, отдаваясь эхом в весеннем просторе.
И опять жалостливо завздыхали женщины, полились у них слезы из глаз, а мужчины насупились.
Подходя к дому атамана, Сергунька заметил какое-то оживление. У крылечка стояли четыре казака из хуторского правления. Поодаль, на другой стороне улицы, сидели на завалинке старушки. Одна из них, глядя на Сергуньку, сказала соболезнующе:
— Соколики бедные, обрежут вам крылышки!
Сердце Сергея сжалось от предчувствия. Он почти бегом кинулся в дом. Оттуда слышался истерический визг атамана:
— Мятежники закоснелые, богоотступники проклятые! Меня и господина штаб-ротмистра нагло в обман ввели! Хищные волки, а прикинулись невинными овечками!
Войдя в камеру, Сергунька остолбенел от изумления: рядом с приплясывающим от гнева атаманом стоял долговязый Колька Корытин. Помахивая нагайкой, Корытин зло усмехался, не отрывая ненавидящего взгляда от Павла, а тот лежал спокойно на койке, будто эта ругань, это неистовство атамана совсем не касались его.
Увидев Сергея, Корытин сказал угрожающе:
— А-а, и ты заявился! Я так и знал, что не покинешь своего дружка.
Атаман Федоров продолжал визжать, бегая по камере и размахивая руками:
— В колодки закую обоих злодеев! Пешими в Черкасск будете плестись!
— Нет, ваше благородие, — вмешался Корытин, — полковник Сербинов настрого приказал доставить их наивозможно быстрее, сами же вы письмо читали. Скуем их по рукам и ногам, под конвоем ваших казаков отвезу их на телеге в Черкасск. А только не менее десятка конвойных дайте мне, потому как злодеи эти — опаснейшие государственные преступники.
Корытину хотелось похвастать доверием, оказываемым ему самим полковником Сербиновым, зловещие слухи о котором давно уже ходили по Дону, и он добавил тихо, прикрыв дверь:
— Известно стало, ваше благородие, что Костин лишь для обмана заявил при допросе в Черкасске, что отдалился от бунтовщиков. А на самом деле он, поганец, в Таврию ездил тайно с прельстительными письмами от злодейской есауловской комиссии — с толку сбивать непутевых. После того самовольно сбежали на Дон около трехсот казаков.
— Какое злодейство! — вскричал атаман. — Это надо мне в заслугу поставить, что я под строгим караулом Денисова держал. Ты уж о том полковнику доложи… А зачем при них-то, — повел он взглядом на Павла и Сергуньку, — о беглецах из Таврии сказал?
— Да их можно уже считать покойниками! — мрачно ухмыльнулся Корытин. — Правда, не миновать того, что перед смертью пыткам предаст их полковник, чтобы всю подноготную выведать. И не таким хребты ломали!
Павел продолжал сохранять равнодушный вид, прикрыв глаза синеватыми веками, а Костин стиснул зубы так, что желваки выступили на скулах.
— Завтра утром и выедем, — сказал Корытин. — Передохнуть надобно и мне и коню моему. Уж так-то спешил я свидеться с дорогими моими одностаничниками! Верите ли, сам напросился ехать! У меня с ними счеты давние, пора уже свести их. Долг платежом красен!
Федоров сам присмотрел, чтобы арестованных крепко заковали в кандалы.
Едва захлопнулась дверь за ними, Сергунька спросил:
— Ты что ж лежишь, Павлик? И бледный какой-то: Уж не занемог ли?
— Нет, я здоров, — негромко ответил Павел. — Так, что-то сумно стало… Не о себе, а о деле нашем думаю. Все идет вразброд. Возьми полки наши в Таврии. Крепко надеялся я, что целиком уйдут они на Дон, а так что?.. Триста человек — разве это подмога? Одна надежда на Хопер и Медведицу. Но что, если и те округа войсками наводнены, как Дон в половодье?
— Да, видать, дела наши неважнецкие, — признал Сергунька. — Ну, что было — видали, что станется — увидим. Ныне надо и о самих себе подумать. Вот слушай… — И он рассказал о встрече с Федором на площади.
Заметив, как заискрились глаза Павла и порозовели бледные щеки, Сергунька радостно проговорил:
— Я так и думал, что не покинут нас в беде, не такие это люди. Правда, гадина Корытин помешать может. Вон караульных понаставили, да и у дверей наших двое сторожат. — Потом, наклоняясь к лицу Павла, шепнул весело: — А ведь пилочку-то, подарок Настеньки, я сохранил. Полезь-ка ко мне в карман, в кандалах-то несподручно мне. Там в кисете, внизу. Запасливый да опасливый два века живут.
Всю эту ночь изумлялись караульные казаки, дремавшие у двери камеры: вместо того чтобы предаваться скорби да печали, узники затеяли веселый разговор, сыпали шутками-прибаутками, даже песни — правда, вполголоса — напевали, чтобы заглушить визг напильника.
— Чисто рехнулись, ей-богу! — говорили караульные, качая недоуменно головами.
Все ж к утру Сергунька и Павел приуныли: где она, обещанная Федором выручка?
Забрезжил рассвет. Узников посадили в телегу, и под конвоем «выростков» — десяти совсем молодых казаков и Корытина, важно ехавшего впереди, телега двинулась из хутора.
У Чертова лога внезапно раздались выстрелы. Корытин был смертельно ранен в голову. Из оврага показалось десятка полтора всадников. Они мчались развернутым строем на конвой, охватывая его с трех сторон. Конвоиры пытались бежать, но под одним убило лошадь, другие сами повернули назад. Они не оказали никакого сопротивления: молодые казаки были ошеломлены и внезапным нападением, и смертью Корытина, и тем еще, что арестованные чудесным образом поломали свои кандалы и бросились навстречу своим друзьям.
К Сергуньке подскакал кареглазый казачок, потрепал его за рыжеватый чуб:
— Будешь без меня самовольно в разведку ходить?
— Анастасий! Свет мой, Настенька! Без тебя отныне — ни шагу. Ей же, ей!.. — сияло лицо Сергуньки. Он крепко сжал рукой тонкие, сильные пальцы Насти, державшие повод.
А тем временем Пименов, выстроив на шляху спешенных и обезоруженных конвоиров, пытливо взглянул на небо, будто ища у него ответа, потом приказал спокойно, ровным голосом:
— А ну, Машлыкин, Пономарев, Огнев, Карасев, шаг вперед!
Вызванные вышли растерянно из ряда. «Волшебник он, что ли? — думали казачки. — Откуда нас знает?»
Были они из семей «дюжих» и опасались крутой расправы.
Пименов медленно, точно обдумывая что-то, сказал:
— Жаль вас, казаки… Совсем молоды, не повинны ни в чем… Но время военное, а батьки ваши, знаю доподлинно, руку атаманскую держат. — И видя побледневшие, точно известью присыпанные лица молодых казачат, Пименов закончил: — Коней у вас отбираю. Садитесь живо на телегу. Проедем еще с десяток верст — всех отпущу, но с условием, чтоб навек закаялись идти против тех, кого атаманы бунтовщиками зовут. Поймите: не за свои достатки и прибыль поднялись мы.
Раздались нестройные радостные крики конвоиров:
— Николи не будем!.. Будьте здравы!.. Удачи вам!
С удивлением заметил Павел Денисов, что Назар, который успел привязаться к нему и Сергуньке, не проявил никакой радости: лицо его было хмуро, губы подергивались.
Тело Корытина с обрыва сбросили, потом отправились в путь.
Через десяток верст Пименов отпустил конвоиров-«выростков», сказав им сердечно:
— Ну, прощевайте, казаки. Не поминайте нас лихом. Не лиходеи мы, а заступники за народ. Передайте наш низкий поклон сотнику, атаману Федорову. И скажите ему, — угрозой зазвенел голос Пименова, — что ежели не утихомирится он, так ждет его та же участь, что и Корытина!
…Мерно шагали по шляху уже притомившиеся кони. Покручивая длинный ус, рассказывал Пименов Павлу Денисову и Сергуньке:
— Когда задержали вы эскадрон гусарский, свернули мы с дороги и схоронились в хуторе Дунином. Прозвали его так потому, что хутор тот когда-то, лет полтораста назад, основала казачка Дуня вместе со своим мужем. Рассказывают о ней хуторяне, что смелой, силы богатырской, красоты дивной была Дуня. Жила она в Вешках, а слава о ней бежала по всем окрестным станицам. А в тот хутор глухой, в песках сыпучих, пошла она заместо монастыря, потому приревновала мужа к одной казачке, приподняла ее высоко и так грякнула о землю, что у той кровь изо рта — и дух вон. Маются ныне хуторяне, население-то с той поры умножилось, а земли, урожай дающей, совсем мало, больше рыболовством живут. И все же никуда переселяться не хотят: любят свою сторонку, хоть и неприветлива она. Там у них ни одного «дюжего» нет — сплошь беднота… двенадцать дворов… Три казака в наш отряд вступили… Ох, казаки и казачки там! — усмехнулся Пименов. — Все как на подбор! Сами говорят: «Дунины потомки мы…»
