Дерябин ласково спросил:
— Сынок, а где же Прозоров-то?
Казачок смутился:
— Сегодня утром все в поход ушли… Осталась лишь наша сотня, из молодых, охраняем войскового атамана… — И быстро вышел, почуяв, что сболтнул лишнее.
Едва закрылась за ним дверь, Павел сказал решительно:
— Бежать надо, не то поздно будет. Когда войска возвернутся, тотчас же под суд отдадут нас и… — Он выразительно провел ладонью по шее.
— Конечно, бежать, — подхватил Сергунька. — Но как? Подкоп нельзя сделать, пол каменный, стены ничем не прошибешь, земля промерзла не менее чем на аршин, да и копать-то нечем. Одно остается: как только принесут нам обед, навалиться на тех, кто войдет, обезоружить и — во двор…
— Ну, а потом что? — горько усмехнулся Дерябин. — Ворота железные, на запоре. Забор высокий, утыкан гвоздями. На улице — стража Иловайского.
— А ежели через дом атамана прорваться? — предложил Федор.
— На крайний случай придется и на это пойти, — ответил Дерябин. — Но только ведомо мне, что не менее двух десятков казаков в нижнем этаже размещено, а ныне, может, и поболе. К тому же далеко ли уйдем в кандалах?
— Так что ж, по-твоему, делать-то? — спросил настойчиво Федя.
Дерябин задумался, поглаживая кудрявую, с серебристыми нитями бороду, потом сказал неторопливо:
— Переждем два-три денька, не более. Теплится во мне надежда: не все еще десятки наши разгромлены… Может, возгорится в городе восстание. Клятву дали десятники: как отдалятся от города войска, поднять возмущение… Мой свояк Пименов должен прибыть сюда из хутора Вершинина с отрядом.
XXX. Побег
Беспокойно спал эту ночь атаман на низкой персидской тахте в своем кабинете. Слабый мерцающий свет падал от лампады, зажженной перед иконой Алексея — человека божьего. На столике перед тахтой стояли канделябр с незажженной свечой и графин с настоем шиповника. Тут же лежали огниво, трут и связка ключей, с которой никогда не расставался атаман.
Завывал буран, и после полуночи прознобило Иловайского, хотя укутан он был в пуховое одеяло. Выругавшись тихонько, встал он с тахты, запахнул халат и повязал его толстым шнуром. Потом отпер дверь кабинета — привык запираться на ночь, — прошел в соседнюю комнату, разбудил ординарца Григория, приказал ему сходить за дровами и растопить печь.
И вдруг, заглушая буйный посвист и завывание вьюги, донесся с нижнего этажа звон стекол, грохот выстрелов, крики казаков, испуганные вопли челяди. Казалось, буран ворвался в дом и начал неистово бушевать здесь, круша все на своем пути.
«Вот оно, началось-таки! — мелькнуло в уме Иловайского. — Прохвост Щербатов, говорил ведь я ему! Так нет же, мой полк увел!»
Атаман стал быстро одеваться.
Послышался визг, в комнату вбежала в пеньюаре Анеля Феликсовна. Ее лицо исказил ужас.
— Иезус Мария! — лепетала она отрывисто. — Что это, что? Бунт? Проклятые хлопы восстали? Сейчас ворвутся сюда! Спаси, спаси меня!
Заломив в отчаянии руки, Анеля Феликсовна упала в обморок.
Вбежала Настя и помогла уложить ее на тахту. Взор Насти скользнул по связке ключей, забытых атаманом на столике. «Надо взять, незаметно взять!» — пронеслось в голове. И тут же сердце ее больно сжалось: как будто отгадав ее мысль, атаман рывком схватил ключи и сунул в карман широких синих шаровар.
С растерянным лицом вбежал в кабинет ординарец Гриша, держа охапку дров.
— Дурень! Брось дрова! Что там стряслось? — сердито крикнул атаман.
— Нападение, ваше превосходительство! — стуча зубами, ответил Гриша. — Их там видимо-невидимо! Кричали: «Бревно сыскать надобно, дверь выбить».
— Ничего, — сказал атаман, успокаивая самого себя. — Казаки услышат выстрелы, подоспеют из казарм. Ежели мятежники захватят нижний этаж, отсидимся, в крайности, здесь, в кабинете. — И он окинул взором толстые стены и тяжелую дверь.
Опять раздалось несколько выстрелов. Алексей Иванович выхватил из кармана связку и, отцепив ключи от сокровищницы и от письменного стола, швырнул Грише остальные.
— Беги вниз, возьми с собой казаков и проведи арестованных в соседнюю комнату. «Пригодятся как заложники, — подумал он, — а то, чего доброго, ворвутся мятежники во двор, освободят их». И строго добавил: — Пусть в цепях идут.
Потом, обернувшись к Насте, застывшей возле Анели Феликсовны, бешено крикнул:
— А ты что стоишь как истукан? Беги в спальню барыни, принеси флакон с нюхательной солью.
Настя опрометью бросилась из кабинета, но, вместо того чтобы бежать в спальню графини, зашла в освещенную лампадкой комнатку, где жила она с матерью, недавно умершей, перекрестилась на почерневший образок в углу, как бы испрашивая материнского благословения. Потом быстро вытащила из сундука мундир, шаровары, шапку, полушубок младшего брата, который находился в Таврии, надела их, распустила косу, схватила ножницы и отрезала волосы. Перевязала косу зеленой ленточкой, сунула в заранее подготовленный узелок с платьем и вышитым матерью полотенцем, в которое была завернута стальная пилка, обвела прощальным взглядом комнату и выбежала во двор, держа в руках зажженный фонарик.
Ее оглушил буран, ослепили тьма и круговерть метели. Проваливаясь в сугробы, спотыкаясь, Настя кинулась к караулке.
Несказанная радость охватила узников, когда они услышали выстрелы и смятенные крики во дворе.
— Ну, теперь, братцы, либо нас освободит Пименов, либо будут держать в доме как заложников. Надо приготовиться!.. Сергунька, когда откроют дверь, спрячься за ней. Если войдут атаманцы, захлопни дверь и — никого отсюда! Понятно? — спросил Павел.
Сергунька, засучивая рукава, пообещал:
— Никого не выпущу!
А Павел обратился к Феде:
— На тебя с твоей силушкой главная надежда наша.
— Да уж я не подведу! — усмехнулся Федор, сжимая огромные кулаки.
Возле караулки раздался гул голосов. Слышно было, как отпирали замок, отбрасывали тяжелый засов. Завизжав заржавленными петлями, открылась дверь, и на пороге показался атаманский ординарец.
— Живо выходи по одному! — грубо крикнул он.
— Никуда не выйдем. Знаем — зарубите нас во дворе, — решительно ответил за всех Павел.
— Да вы что, печки-лавочки, и тут бунтовать будете? — возмутился ординарец, всматриваясь в слабо освещенную караулку. — Пошли, ребята, силком возьмем. А если кто супротивничать будет… — Григорий в сопровождении двух казаков вошел в караулку. Вдруг дверь за ними с шумом захлопнулась. Удивленные атаманцы обернулись, а в это время заключенные набросились на них. Ударив кандалами по лицу ординарца, Федор сшиб его с ног, а другого схватил за кушак и, приподняв над собой, швырнул изо всей силы на пол. Сергунька, напав сзади, повалил атаманца, стоявшего у двери.
Три сабли, столько же пистолетов и кинжалов перешли к арестованным. Руки и ноги пленным перевязали их же поясами. Взяли ключи, оброненные в схватке ординарцем.
Дверь распахнулась, в караулку вбежал красивый кареглазый казачок.
— Настя! — вырвалось у Сергуньки.
Метнув на него радостный взгляд, Настя горячо сказала:
— Возьмите и меня с собой! — и протянула пилку.
Лицо Сергуньки просияло:
— Братцы, кандалы — долой!
— Скорей, скорей! — торопил Денисов, притопывая на месте от нетерпения.
Пока перепиливали кандалы, Настя объясняла ему:
— Середний ключ — от караулки, тот, что поменьше, — от конюшни, там кроме ваших коней стоят атаманские верховые; а самый большой ключ — от ворот. Возьмите мой фонарик…
Заперли караулку, отомкнули замок у ворот и, приоткрыв их, выглянули на улицу. За углом перестрелка еще продолжалась, но уже вяло.
В белой кипени метели, с саблей наголо, на вороной лошади ехал засыпанный снегом всадник. Признав не столько всадника, сколько коня, Дерябин окликнул его:
— Пименов, ты?
Всадник круто повернул, подъехал вплотную.
— Дерябин! — радостно отозвался он. — Ну, слава богу! А я уже хотел отзывать своих от атаманского дома. У меня всего десятка полтора казаков осталось… На тюрьму мы напали, чтобы арестованных освободить. Отбили нас — там в охране не менее трех десятков атаманцев. Лишь Водопьянова случайно выручили. Был я сейчас неподалеку, у сестры Туркина, сказала, застрелился он, когда пришли за ним. Ну, да об этом потом, сейчас мешкать нельзя: того и гляди атаманцы из казармы нагрянут, их там с полсотни. Садись ко мне на коня, а остальные, видно, пеши пойдут.
— Как пеши? В такой буран? Нет, вот что: заезжай-ка во двор, становись около входа в дом и, если кто сунется, стреляй. Мы тем временем лошадей из конюшни выведем.
Так и сделали. Отперев конюшню, при свете Настиного фонаря стали седлать коней.
Увидев своих хозяев, Ветер и Казбек радостно заржали.
