LIII
Подверженность мореходцев вспышкам болезненной раздражительности. Во что выливаются эти приступы у командиров военных кораблей
Выше было сказано, что некоторые кадеты иной раз вымещают свою злобу на матросах. Так как считается, что этим молодым людям прививают самые возвышенные и гуманные взгляды, трудно поверить, чтобы кто-либо из их корпорации способен был пасть так низко, что вздумал бы питать личную вражду к существу, по положению своему столь забитому, как матрос. Так бы должно было быть в действительности. Но, если принять в соображение все обстоятельства, нас нимало не удивит, что кое-кто из них компрометирует свое звание. Ни титул, ни занимаемое положение, ни богатство, ни образование неспособны переделать человеческой природы; она одинакова у каютного юнги и у коммодора, единственная разница заключается в условиях ее развития. На фрегате во время плавания живет и существует пять сотен смертных на столь ограниченном пространстве, что едва могут там передвигаться, не задевая друг друга. Отрезанные от всех происшествий и событий, которые на берегу занимают глаза, языки и мысли людей, жители фрегата оказываются в зависимости от чужих и собственных настроений; мысли их начинают сосредоточиваться на них самих. Все это приводит к некоторой подозрительности, особенно во время длительных плаваний, сопровождаемых непогодой, штилями и противными ветрами. От их зловредного влияния никто на корабле не избавлен, независимо от его положения. Мало того, высокое положение лишь усугубляет эти воздействия, поскольку чем выше стоит человек на иерархической лестнице, тем в большем одиночестве он оказывается.
Мерзкая, неблагодарная и отвратительная задача — приниматься за такую тему. Тем не менее да будет вам известно, что под влиянием всех этих обстоятельств даже командир фрегата иной раз способен дойти до того, что ни за здорово живешь возьмет, да и выпорет матроса. Никогда не отправляйтесь в плавание на корабле, командира коего вы подозреваете в диспепсии или в склонности к ипохондрии.
Проявление этих настроений иногда удивительно. Так, в начале нашего плавания, в то время как мы совершали в открытом море длительный и нудный переход из Масатлана [299] в Кальяо, задерживаемые легкими противными ветрами и частыми полосами штиля, когда вся команда истомилась жарким однообразным морем, один добродушный фор-марсовой по имени Кэнди, весьма своеобразная фигура в своем роде, стоя на шкафуте среди толпы матросов, тронул меня за рукав и шепнул:
— Примечаешь, Белый Бушлат, как наш старик по полуюту шагает? Не сдается ли тебе, что он только и думает, как бы кого выпороть? Нет, ты только глянь на него.
Но я это усмотреть в поведении командира не мог. Правда, похлестывание оружейного рундука слабиной бизань-шкота выглядело несколько подозрительным. Но всякому это могло прийти в голову, чтобы поразвлечься от нечего делать при полном безветрии.
— Будь уверен, — продолжал марсовой, — он, верно, вбил себе в башку, что давеча я над ним потешался, а я только старого Прайминга передразнивал, артиллерийского унтера. Нет, ты только взгляни на него, Белый Бушлат, пока я притворюсь, что этот вот трос в бухту складываю. Не быть мне моряком, ежели у этого капитана из его топовых огней дюжина горячих не выглядывает. Если б я только мог свой колпак перед ним снять и на нем, как на Писании, поклясться, что я лишь Прайминга передразнивал, а не его, он бы против меня зла не замышлял. Но ведь не скажешь ему, еще подумает, что я хотел его оскорбить. Ничего не поделаешь. Надо готовиться к чертовой дюжине. Долго ждать не придется.
Я недоверчиво усмехнулся. Но через день, когда мы подымали грот-марса-лисель и вахтенный офицер бранил матросов, сгрудившихся на лисель-фалах, за леность — народ разморило, и парус едва-едва полз к себе на место, — командир, который все это время нетерпеливо мерил палубу шагами, вдруг остановился, взглянул на матросов, впился глазами в фор-марсового и крикнул:
— Эй, Кэнди, раз твою так, ни хрена ты не тянешь, сволочь! Стать к пушке! Я тебе покажу, как зубы скалить вместо того, чтоб на фал наваливаться! Боцманмат, где твой линек? Всыпь ему дюжину.
Боцманмат снял свою шляпу и в ужасе заглянул в тулью; свернутая веревка, обычно помещавшаяся там, исчезла, но тут же она соскользнула у него с темени на палубу. Подняв и развернув ее, он подошел к матросу.
— Сэр, — воскликнул Кэнди, все время козыряя командиру, — я тянул, сэр, не хуже других, сэр, честное слово.
— Становись к пушке, — заорал командир, — боцманмат, выполняй, что тебе приказано.
Линек уже трижды прошелся по спине Кэнди, когда командир поднял палец.
— Ах ты…[300], как ты смеешь стоять накрытым, пока тебя порют? Снимай шляпу, быстро!
Кэнди скинул ее на палубу.
— Ну, а теперь продолжай, боцманмат. — И матрос получил свою дюжину.
Он нашел меня в толпе матросов и подошел, приложив руку к спине.
— Господи, господи, — проговорил он, — у этого боцманмата тоже был на меня зуб. Он считал, что это я распустил слухи про его старуху в Норфолке. Господи! Ты только проведи рукой под рубашкой, Белый Бушлат. Ну пожалуйста. Разве он не затаил на меня злобу, что так меня исполосовал? А рубашка моя теперь в клочьях, опять же ревизору прибыль. Ох, господи, спина у меня как будто к ней раскаленный докрасна рашпер принайтовили. Но помнишь, что я тебе сказал? Проклятье на его голову, вот что я скажу. Вбил себе в башку, что это я над ним, а не над Праймингом потешался.
LIV
«Людям» дают увольнение
Всякий раз, когда в порыве благодушия или по политическим соображениям короли и коммодоры несколько ослабляют тяжесть ярма своих подданных, им приходится прилагать все меры, чтобы послабление это не получилось слишком внезапным и необоснованным, ибо простой народ мог бы усмотреть в этом проявление слабости или страха.
Поэтому-то хотя благородный Джек и добился своего во время аудиенции у мачты, однако должны были пройти целых тридцать шесть часов, прежде чем поступили какие-либо официальные сведения об увольнении, которого так страстно ждали его товарищи. Кое-кто уже начинал ворчать и высказывать свое недоверие.
— За нос тебя провели, Джек, — сказал один.
— Черт побери коммодора! — воскликнул другой. — Надул он тебя, Джек.
— Покуда свои весла посуши, — отозвался Джек, — а дальше видно будет: «За вольность стали мы, и мы ее добьемся, я ваш трибун, друзья, я ваш Риенци» [301]. И слово свое сдержит коммодор.
На следующий день, когда команда собиралась идти завтракать, на корабле у грот-люка прозвучал оглушительный свист, вслед за которым раздался голос боцмана:
— Слышите вы, вся первая вахта! К увольнению на берег приготовиться!
В неистовом приступе восторга молодой крюйс-марсовой, находившийся поблизости, сорвал шляпу с головы и хрястнул ее об палубу так, что она в блин превратилась.
— Увольнение! — завопил он и ринулся в жилую палубу за чемоданом.
В положенный час полувахта выстроилась вокруг шпиля, у которого появился наш почтенный министр финансов и главный казначей, иначе говоря, наш ревизор, с несколькими приятного вида мешками из оленьей кожи, набитыми долларами, которые он водрузил на шпиль. Каждому из нас он выдал с полгорсти их или что-то вроде этого, а затем шлюпки наполнились народом, и мы, словно какие-нибудь князья Эстергази [302], были доставлены на берег своими товарищами-гребцами. Лорды способны всю свою жизнь провести в полнейшей апатии, но дай простому человеку хоть денек как следует отвести душу — и он переплюнет самого коммодора.
Вся команда корабля была поделена на четыре отделения, или полувахты, лишь одна из коих увольнялась на берег, остальные оставались на фрегате в качестве его гарнизона. Срок увольнения для каждой партии был двадцать четыре часа.
Я отправился на берег в первый день вместе с первой полувахтой в обществе Джека Чейса и нескольких благоразумных и умеющих себя вести марсовых. Наша небольшая компания чудесно провела время. Мы любовались восхитительными видами, с нами случались — как положено морякам — самые головокружительные приключения. Но хотя немало отличнейших глав можно было бы посвятить этому предмету, я снова воздержусь, ибо в этой книге мне нет никакого дела до берега, разве что смотреть на него время от времени с воды; мир военного корабля один должен снабдить меня материалом, я поклялся держаться на плаву до последней буквы моего повествования.
Если бы все отличались пунктуальностью компании Джека Чейса, вся уволенная на берег полувахта благополучно оказалась бы к исходу суток на фрегате; но этого не произошло, и весь следующий день кадеты и другие эмиссары выгоняли их из их укрытий на берегу и доставляли на фрегат отдельными партиями.
