Словом, Лермонтов, как и его сверстник Михаил Васильевич Сушков сорок лет тому назад, поставил себе цель: изобразить русского Вертера, но не в прозе, а драматически. Да, по личным мотивам, поскольку самоубийство Михаила Васильевича Арсеньева из-за любви к замужней женщине слишком многое определяет в судьбе его собственного семейства, но и не только поэтому. Его интересует характер, или, как тогда говорили, свойства, человека, способного лишить себя жизни из побуждений высшего порядка. Ни его собственный опыт самопознания, ни пример Гете убедительного разрешения сей психологической загадки не давали. Гете, чью биографию Лермонтов изучил в подробностях, хотя и подарил Вертеру историю своей любви к чужой невесте, в итоге, в отличие от своего героя, благополучно вывернулся из мучительной ситуации. Да еще и «отделался» от пережитых «страданий», описав свои любовные переживания в романе, принесшем ему, двадцатидвухлетнему, всеевропейскую славу.[27]
Предвижу резонный, с точки зрения правоверных документалистов, вопрос. Допустим, что история Михаила Сушкова и в самом деле отразилась в романтических драмах 1830–1831 годов. Но чтобы утверждать, что и братья Киреевские послужили Лермонтову в качестве «живой натуры», надо доказать, что он с ними был хотя бы шапочно знаком. Отвечаю: лермонтовский способ «творческого поиска и постижения жизни» этого не требовал. Я уже приводила реплику одного из персонажей «Странного человека», где тот дает развернутую характеристику Арбенина, но без первой фразы. А эта фраза не что иное, как указание на метод, которым пользуется и Лермонтов. Собравшиеся в доме графа гости обсуждают последнюю московскую новость: девушка, в которую был влюблен сошедший с ума Владимир Арбенин, выходит замуж за его ближайшего друга. Заходит, естественно, разговор и о Владимире. Мнения высказываются самые разные, одно противоречит другому. Одни утверждают, что Арбенин негодяй, другие – что он бонвиван: «так весел, так беззаботен, так будто сердце его было – мыльный пузырь». Вот тут-то и вмешивается в светское «болтовство» третий Гость, задавая Гостю номер один, тому, кто принимал Арбенина за человека с пустым, как мыльный пузырь, сердцем, иронический вопрос: «Вы, конечно, не ученик Лафатера?»[28]
Ссылка на швейцарского оракула и в данном тексте, и вообще не случайна. И не только потому, что Лафатер один из главных персонажей гетевской автобиографии. Гете то очаровывался им, то разочаровывался. Лермонтов не разочаровался. С оглядкой на Лафатера отпортретирован Григорий Александрович Печорин и в «Княгине Лиговской», и в «Герое» (см. главку «Максим Максимыч»). Лафатер упомянут и в письме Михаила Юрьевича к одному из однополчан в феврале 1841 года.
Метод, предложенный Лафатером, – лицо человека – зеркальное отражение душевного устройства, и чтобы читать сердце, надо научиться читать лицо – обещал кратчайший путь к загадке современного человека, соблазняя простотой и универсальностью.
К тому же Лафатер по-прежнему был в моде.
Кроме этих внешних факторов, разогревших любопытство начинающего таланта к теории Лафатера, был и еще один, куда более важный: врожденная предрасположенность Лермонтова к «неутомимой наблюдательности». Вот как описывает в письме[29] к Ив. Гагарину Ю.Ф.Самарин первое впечатление от встречи и беседы с поэтом (июль 1840 г.):
«Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности… Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял… Первые мгновенья присутствия этого человека было мне неприятно: я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме… чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно… Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами…»
Вряд ли корреспондент Гагарина думал о Лафатере, однако данная им характеристика Лермонтова в основных своих положениях поразительно похожа на заметки Гете о встречах и беседах с автором «Искусства познания людей по чертам лица»:
«Страшно было жить вблизи того, кто презревал все границы, в которые природе угодно было заключить отдельного индивидуума». И еще: «Общаться с Лафатером было жутковато: устанавливая физиогномическим путем свойства нашего характера, он становился истинным властителем наших мыслей, без труда разгадывая их в ходе беседы».
Глава двенадцатая
Начатый в июне 1831 года (после поездки на дачу Ивановых) «Странный человек» написан в рекордный для такого сложного и объемного текста срок, практически за месяц с небольшим. Впрочем, ничего удивительного в этом нет. В отличие от треволнений прошлого лета, взбудораженного присутствием Катеньки Сушковой, поездкой в лавру, а главное, известием о гибели брата бабушки, в 1831-м до середины июля в Середникове было спокойно.
Лермонтов отлично ладит с кузенами и кузинами. А с маленьким сыном Дмитрия Алексеевича, Аркадием, отцом будущего премьер-министра, несмотря на солидную разницу лет (Мишелю – семнадцать, Аркадию – десять), даже подружился – на почве любви к таинственным ночным приключениям: то сов пугают, то попа в мыльне. Для своего десятилетнего как бы «дядюшки» Лермонтов, вспомнив старое уменье и уроки Жана Капэ, смастерил настоящий рыцарский костюм (себе, разумеется, тоже): и латы, и мечи, и шлем. В таком виде и путешествовали по развалинам за Чертовым мостом…
Игры «в рыцарей» продолжались недолго.
«Странный человек» окончен 17 июля 1831 года, а спустя несколько дней до Середникова дошла весть, заставившая автора романтической драмы опять, как и в прошлом году, отвлечься от размышлений о странностях любви и обстоятельствах, способствующих появлению в русском образованном обществе «лишних людей». Началось восстание военных поселян в Старорусском уезде Новгородской губернии.
Поселения в районе Новгорода, устроенные вскоре после окончания наполеоновских войн, по замыслу Александра I должны были решить сразу множество проблем: избавить крестьянство от обременительных рекрутских наборов, а правительство – от разорительных расходов на содержание армии в мирное время, не обрекая тех, кому выпал солдатский жребий, на безбрачие, а главное – иметь армию, которая, с одной стороны, не стоила бы ничего, а с другой – всегда находилась бы в состоянии боевой готовности.
Новгородские и старорусские поселения отнюдь не первый опыт в этом роде. В пору наместничества на Кавказе Ермолов устроил несколько «солдатских деревень», выписав из России нужное число невест и наделив новобрачных землей. А еще раньше князь Потемкин, присмотревшись к быту терских казаков, щедро раздавал под полковые хозяйства жирные, непаханые южные черноземы. Но и Ермолов, и Потемкин превращали солдат в полукрестьян, то есть если и не уничтожали «неволю», то облегчали ее. Новгородская затея, наоборот, одним росчерком пера «венчанного деспóта» обратила в «пехотных истуканов» огромное количество свободных землепашцев. Да и человек, осуществлявший проект, ни в чем не походил на Потемкина и Ермолова. Ни в натуре, ни в характере Аракчеева, ни в складе его грубого, прямолинейного ума не было средств, которые могли бы как-то увязать Идею и конкретные местные обстоятельства. А обстоятельства были сложными. Выбранная под поселения земля была слишком бедной, неплодородной. Здешние крестьяне, хотя и практиковали хлебопашество, никогда не смотрели на этот вид работ как на основной. Хлеб, даже в самые урожайные годы и в самых достаточных семействах, кончался уже к началу декабря. Смышленые новгородцы, конечно, находили выход из положения. Занимались извозом, продавали в Петербург, благо почти под боком, и сено, и дрова, и телят, и домашнюю птицу, и рыбу – словом, были настолько изворотливы, что при скудных доходах с хлеба жили, как говорилось в то время, «порядочно».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
