Сколь ни спасительны вообще карантинные меры, но простой народ обыкновенно не верит существованию чумы, ежели не видит множества жертв оной, и всегда полагает их за одно излишнее и прихотливое угнетение.
За несколько дней до истечения выдерживаемого жителями Корабельной слободки карантинного термина (то есть установленного медиками срока. – А.М.) внезапно открылась в оной смертность, признанная последствием чумы. По распоряжению Временного Военного Губернатора Генерал-Лейтенанта Столыпина были посланы медики для освидетельствования и погребения тела одной умершей женщины, но прочие женщины к тому их не допустили. Такое же неповиновение было оказано и со стороны других жителей слободки при объявлении им приказания о выводе некоторых семейств в лагерь для совершения очищения их жилищ. Все убеждения начальства в необходимости сей меры остались тщетными, и 3 июня, в 7 часов вечера, при звуке набата, открылось возмущение в одно время и в слободке, и посреди города. Бунтующие требовали решительного освобождения… карательного оцепления и открытия церквей; устремились в середину города и, предавшись остервенению, умертвили Военного Губернатора Столыпина, Карантинного инспектора Коллежского Советника Стулли, Бригадного командира Полковника Воробьева и Комиссара Степанова, разорили домы и разграбили имущество карантинных и полицейских чиновников, спасшихся от смерти единственно бегством в северное укрепление и на суда, и, предаваясь многочисленным неистовствам во все продолжение ночи, успокоились не прежде следующего дня…
При первом известии о сем несчастном происшествии немедленно прибыл в Севастополь настоящий Военный Губернатор оного адмирал Грейг, а вслед за ним и Новороссийский Генерал-Губернатор граф Воронцов… Хотя 4-го числа уже все было спокойно, так что рабочие команды явились по-прежнему к своим должностям, но принятые ими меры, водворив повсеместно совершеннейшую тишину, устранили всякое опасение на счет возобновления подобных беспорядков.
По донесению о сем Государю Императору, Его Величество соизволил возложить на Новороссийского Генерал-Губернатора графа Воронцова как точнейшее разыскание побудительных причин бывшего возмущения, так придание Суду и…наказание виновных».
«Точнейшим разысканием побудительных причин» пугачевского «возмущения» Лермонтов в «Вадиме», в отличие от Пушкина (в «Истории Пугачевского бунта»),[30] не занимается, а вот взрывной механизм бунта изображен с пугающим заделом на будущее, слишком известное нам, но неведомое ему; даже не верится, что автору сей психологической «разработки» всего восемнадцать лет:
«Народ, столпившийся перед монастырем, был из ближайшей деревни, лежащей под горой; беспрестанно подходили новые помощники, беспрестанно частные возгласы сливались более и более в один общий гул, в один продолжительный, величественный рев, подобный беспрерывному грому в душную летнюю ночь… картина была ужасная, отвратительная… но взор хладнокровного наблюдателя мог бы ею насытиться вполне; тут он понял бы, что такое народ; камень, висящий на полугоре, который может быть сдвинут усилием ребенка, но, несмотря на то, сокрушает все, что ни встретит в своем безотчетном стремлении… тут он увидел бы, как мелкие самолюбивые страсти получают вес и силу оттого, что становятся общими; как народ, невежественный и не чувствующий себя, хочет увериться в истине своей минутной, поддельной власти, угрожая всему, что прежде он уважал или чего боялся…».
На удивление точно изображено и поведение жителей деревеньки, которые вместе с мятежниками всю ночь предавались «многочисленным неистовствам» и чуть было не растерзали ни в чем не повинных старосту и приказчика. Но как только казаки отъехали, сельчане с хохотом и песнями отвели приказчика к пустому амбару, заперли на замок, а сами – как ни в чем не бывало – вернулись к привычным делам:
«…Народ рассыпался частью по избам, частью по улице… девки и бабы собрались на завалинках и запели праздничные песни!.. вскоре стада с топотом, пылью и блеянием, возвращаясь с паствы, рассыпались по улице, и ребятишки с обычным криком стали гоняться за отсталыми овцами… и никто бы не отгадал, что час или два тому назад на этом самом месте произнесен смертный приговор целому дворянскому семейству!..» (Речь, напоминаю, идет не о казни своего вовремя скрывшегося барина, а о привезенных мятежниками пленниках – пожилом помещике, вздумавшем с помощью дворовых и младшей дочери защищать с оружием в руках свой дом.)
Словом, когда читаешь те главы романа, где описывается мгновенное превращение народа в толпу, а толпы в некое многоглавое обезумевшее чудовище, охваченное страстью к убийству и разрушению и столь же бездумно возвращающееся к привычным заботам, вспоминаются ахматовские слова о прозе Лермонтова: «Он обогнал самого себя на сто лет и в каждой вещи разрушает миф о том, что проза – достояние лишь зрелого возраста».
К сожалению, Анна Андреевна высказанное соображение не подтвердила примерами, поэтом у и не утверждаю, а всего лишь допускаю, что в числе прочего она имела в виду еще и уникальную, свойственную раннему Лермонтову особенность авторского соображения и изображения. В двадцатые годы следующего столетия подобную органическую «оптику» стали называть кинематографичностью художественного зрения. Если оценивать «Вадима» как попытку полноценного исторического романа, нельзя не признать психологическую недостаточность и незавершенность этой попытки. А вот если посмотреть на тот же текст как на сценарий, нельзя не удивиться его выразительности и даже, как ни странно, законченности. Ведь мы расстаемся с героями в тот самый момент, когда «сюжетная пружина», стиснутая (заведенная) могучими обстоятельствами, разжалась: погибшие (матушка Палицына-младшего, его верный слуга Федосей – вариант пушкинского Савельича) погибли, выжившие выжили, а уж как и куда повернет их другая жизнь, одному богу известно. В столь туманную даль автор не заглядывает, ему, видимо, важнее найти финальный, формально завершающий, заключающий повествование эпизод. И он его находит. Казакам не очень-то хочется гнаться на ночь глядя за каким-то неизвестным барином. Вадим, одержимый жаждой мести, настаивает: он должен во что бы то ни стало отыскать и уничтожить обидчиков отца. В конце концов пугачевцы поддаются настойчивости «горбача» и уже перед рассветом добираются до той самой деревеньки и той самой избы, где несколько дней назад заночевал Палицын-старший, забравшийся по охотничьему делу в медвежий угол окрестных угодий. Ночевка, по счастливой случайности, оказалась не без приятности как для барина, так и для переспавшей с ним солдатки. Это обстоятельство, как и заячий тулупчик Гринева в «Капитанской дочке», и спасло наших героев. Ни охочая до постельных утех бабенка, ни придурковатый ее сынок не выдали казакам местонахождение Палицыных, укрывшихся, по ее подсказке, в уже известном вам Чертовом логове:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
