— Да не берут меня в армию, — я им объясняю, — иду в военкомат на месяц, это ж другое дело.
И слушать не хотят: уже настроились… А как полилась она в стаканы, как забулькала — тут я и сам поверил, что ухожу в солдаты, и грянули старинные ритуальные песни, и сентиментальный туман — сначала голубой, потом розовый. А лица уже знакомые, близкие, родные, любимые, и целуемся мы, и пляшем, и плачем в сердце своем.
А потом на лошадей, в сани-розвальни — и в метель! С гиком и свистом, с песней, гармошкой и бубенцами.
А вскоре случилась трагедия с одной молдаванкой. У нее гангренозный аппендицит осложнился разлитым гнойным перитонитом. Была она молодая ослепительная красавица, и кудри черные. Интоксикация и страдания иссушили ее: скелет, из черепа волосы растут, кожа пергаментная, почти не дышит. Я оперировал ее раз десять или двенадцать, вскрывал живот, дренировал, затем подшивал петли кишок к передней брюшной стенке — разгружал кишечник. Было ясно, что она умирает, но какая-то дьявольская сила изнутри не давала мне с этим смириться, и я лез снова и снова. Это я оперировал ее по поводу аппендицита, и было ощущение какой-то страшной моей вины, и жажда искупления, и маленькая дочка ее трехлетняя. Однажды ночью она уже совсем затихла и я в ужасе приготовился… И вдруг она сказала тихо: «Расскажи мне сказку…».
И снова мы ожили. Она начала выздоравливать, я опять увидел свет. Но тут снова несчастье: высоченная температура вечером, утром — норма. Проливной пот. Где-то гнойный процесс. А найти не могу. Привез из области старого доцента Гурвича. Он ее смотрел не по-нашему, не по-современному: нюхал кожу, собирал ее в складку, гладил все тело, кончиками пальцев водил, как радарами, долго думал, мычал, потом сказал:
— Под диафрагмальный абсцесс.
— Откуда вы это взяли? На основании каких данных?
Старик усмехнулся:
— Когда у тебя будет мой геморрой, мой инфаркт, мои годы и мои несчастья, ты тоже будешь ставить такие диагнозы.
Я ввел под диафрагму толстую иглу, получил долгожданную каплю гноя и вскрыл затек под наркозом. К вечеру у нее вернулись краски на лице, температура нормализовалась, появился аппетит. Теперь она пошла полным ходом. Я торжествовал. И в это время санитарка накормила ее борщом и макаронами, после чего, наверное, случился заворот кишок. Живот вздулся, пульс упал, холодный пот на лице. Она же еще такая слабая! Я сорвался с приема в поликлинике (Буревич меня проклял и писал рапорты) и срочно оперировал ее опять (в который уже раз!). Она умирала на столе, потом опять умирала в палате, и все уже согласились с этим. Но она выздоровела в конце концов! Я носил ей мандарины и сухое вино, следил за диетой, сам кормил, санитаркам не доверял. И меня застукали за этими покупками в рабочее время контролеры из КРУ, и вызывали, и я писал объяснительную, и, чтобы им насолить, написал встречное заявление, требуя оплатить мне вино и мандарины, которые я покупал для больной, они серьезно отказали, я мстительно написал в более высокую инстанцию. Там ничего не поняли, отписали «проверить на месте», я опять требую, они отказывают. И так я заморочил им голову, чтобы не мучили впредь.
Дело в том, что отношения мои с КРУ испортились давно, лет сорок назад. И крушники меня ловили не зря: я у них был уже на мушке. Получилось это следующим образом. Еще до рождения моей дочери (появление которой, однако, ожидалось) я познакомился с одним капитаном ГАИ, мы подружились и стали бывать в гостях друг у друга. У капитана недавно родился младенец, и мы с женой стажировались в этом доме, участвуя в купании, пеленании и других процедурах. Хозяйка охотно делилась опытом. Наши занятия проходили весело, непринужденно и заканчивались обычно дружескими чаепитиями. А мы задаривали малыша, к которому уже привязались. Однажды ночью меня вызвали в больницу: моего капитана привезли в шоке с разрывом кишки. Он заводил машину ручкой, и эта ручка резко пошла назад и ударила его по животу. Я вскрыл ему живот, зашил кишку, убрал содержимое из брюшной полости и благополучно закончил операцию. Через три дня у больного начался кашель. Я вызвал его жену, дал ей рецепт на дионин, которого как раз в больнице не было, чтобы она купила его в аптеке. А стоило лекарство 1 руб. 12 коп. На следующий день меня вызвали в КРУ и обвинили в том, что я грубо и умышленно нарушил законы: больной в стационаре должен получать лекарство бесплатно, а я заставляю родственников покупать за собственные деньги. Я, конечно, отказался, сказал, что все это вранье. И тогда открылась дверь и вошла моя приятельница — жена капитана с крамольным рецептом в руках. Она меня разоблачила и доконала. От этого предательства я зашатался, и выговор на бумажке был просто ерундой по сравнению с пережитым потрясением.
Так постепенно приходил и хирургический опыт, и будничный житейский, уходили иллюзии, формировался характер. И с каждой новой волной я держался увереннее и тверже.
Станислав Буревич организовал конференцию, на которой предъявил мои подытоженные грехи. Здесь были неряшливые амбулаторные карты, больничные листы с помарками и нарушениями, прегрешения по линии ВКК, опоздание (информация из сортира!), и даже ПРОГУЛ! Это когда я бросил прием и побежал оперировать мою молдаванку с заворотом. И как это он все ловко изложил, и каждый факт бумажной подкрепил, и бабушки-послушницы согласно кивали головой, и президиум, как всегда, уже наливался, и быть бы мне битому. Да заходит тут красавица-молдаванка с букетом и в белом платье, как ангел-хранитель (а в те годы цветы врачу еще неподсудны были), и благодарит она меня всенародно, и руки мне целует, и плачет чистыми слезами. Все растрогались — и бабушки, и президиум. И снова я жив-здоров!
С этой молдаванкой мы договорились, конечно, заранее по типу: явление Христа народу. Умысел здесь был, но ведь все правда. Я не заслужил, что ли? Да и выхода не было: чем прикрываться?
Впрочем, злой канцелярский дух (не персонифицированный, а именно Дух — всеобъемлющий, категория Духа), он все же наказал меня, хоть и совсем с другой стороны. Началось это резко и драматично: к приемному покою на бешеной скорости подкатила окровавленная машина неотложной помощи, кровь была на радиаторе и на крыльях. А по бокам от кабины стояли два милиционера и каждый держал в руке пистолет, а другой рукой держался за окошко, чтобы не упасть. Из машины вытащили старуху и мужчину. У обоих было перерезано горло. Очень сильное кровотечение. Счет — на секунды! Мечусь между ними юлой, останавливаю кровь. Но старуха быстро умирает — не успел я здесь. А молодой человек еще жив. Кровотечение у него остановлено, и я тащу его в перевязочную. Здесь разворачиваемся по быстрому, сестра набирает стерильный инструмент на поднос и становится рядом со мной, как официантка в ресторане. Под местной анестезией я зашиваю глубокую резаную рану на шее, и дело идет хорошо, уже заканчиваю. Вторым планом машинально бормочу:
— Ничего, ничего, голубчик, все в порядке, сейчас пойдешь в палату, сейчас отдохнешь…
И в это мгновение больной вдруг резко подымается и со страшной силой бьет меня кулаком в лицо. Сваркой засветились мозги, в мутном оранжевом свете падает перевязочная сестра, поднос выбит из ее рук, и хирургические инструменты обратным дождем сыпятся на наши головы. Бокс! Я кидаюсь на пациента, ложусь на него, своим телом прижимаю его к перевязочному столу, хватаю руки. Сила у него адская. Это ж надо, сколько крови потерял! Руки удерживаю, но он пытается откусить мне нос, и я изгибаюсь на нем, как на сковородке.
— Зови людей! — кричу сестре. — Быстрее!
Она уже пришла в себя, пулей бежит в конференц-зал, а там какие-то итоги подбивают — собрание, ее не пускают. Взревела она, взвыла. Сообразили они и кинулись. Зав. гор-здравом прибежал — Володя Мурик. Ну, этот десантником всю войну от Сталинграда до Берлина. Он моего пациента разом прикрутил — встать мне с него позволил, а другие его за ноги держали.
Лицо мое изувечено, и мне интересно, почему это произошло. Оказывается, мой больной — шизофреник, несколько месяцев назад был выписан из областной психбольницы с улучшением. А в справке-сопроводиловке психиатр написал: «В случае ухудшения состояния — немедленно повторная госпитализация». Это ухудшение началось, нужно было срочно уложить больного. И тут возникла проблема, как его доставить в областную психбольницу? Как проехать 40 км по асфальту? Никаких особых условий для перевозки больного еще не требовалось: пациент тогда был спокоен, сдержан и лишь временами заговаривался. Его можно было посадить в такси и спокойно довезти. Но в таком случае родственники несли расходы, они должны были бы оплатить стоимость проезда. Во избежание этого родные, близкие и друзья пациента пошли искать правду и справедливость. Они написали заявление в цехком с просьбой выделить машину ветерану труда шизофренику такому-то для перевозки его в областную психбольницу. Цехком, естественно, отказал, отметив в уголке заявления, что машины у него нет, и направил заявителей в следующую инстанцию. А те, в свою очередь, переадресовали в скорую помощь, которая подробно описала на последнем, еще неисписанном месте, что снять машину с линии и отправить ее в дальний и долгий рейс в другой город она, скорая помощь, не может именно потому, что она скорая. Другие резолюции были кратки, энергичны, однако понять, откуда они и кто отказал, было нельзя, ибо шли они по уже писанному, как бы вторым слоем. Эта бумажка попала как раз к зав. горздравотделом Володе Мурику, и он успел наложить на нее последнюю резолюцию. И теперь, когда руки его освободились, а больного уже повязали и унесли, он вытащил из кармана злосчастное заявление, и мы его внимательно рассмотрели. Остальное рассказали милиционеры, которые остались в приемном покое и только пистолеты запрятали в кобуру. И вот что выяснилось.
