Здесь я позволю себе напомнить, что Юрий Сергеевич 14 лет не был в отпуске, субботы, воскресенья и праздники — на работе. Отдыха он не знает, потому что не хочет. Вернее, не может. Когда нет работы, он задыхается, как рыба, вынутая из воды. Жабрами шевелит и глаза выскакивают — я сам видел.
Они же, эти люди на стороне, судят по себе, думают, что он через силу, что это подвиг — такая работа. А для него наоборот: отдых, перерыв — это мучение. А работа — стихия родная: вода для рыбы.
Однажды, когда он еще рядовым был, его выбросили в отпуск (полагается — и без разговоров!). Через три дня безделья он чуть не загнулся, помчался в легочный санаторий и весь отпуск работал там бесплатно. Изолируйте наркомана, отнимите заветную ампулу — начнется абстиненция, дикая, чудовищная внутренняя боль. Чтобы ее унять, наркоман может зубами отгрызть собственную кисть от предплечья. И алкоголик, лишенный бутылки, тоже безумеет. И работоману без работы — невыносимо как тяжело. И, конечно, он чувствует и понимает опасность не только изощренным умом своим, но и сильным вегетативным инстинктом. Ах, в случае тяжелой запущенной болезни правильное лекарство пропишет опытный клиницист, седовласый профессор. Но ведь и раненая кошка уходит куда-то на пустырь и находит единственную нужную травку, и пожует ее, и выздоравливает. А Сидоренко, так он и седовласый профессор, и проникновенный кот одновременно, в одном лице. И знает он и чувствует, и открыто ему, что работы уже не будет, ибо нельзя рисковать. А хирургия ведь сплошной риск! Не работать мы будем теперь, а лишь обозначать работу, как условный атомный взрыв в гражданской обороне. Другие перенесут, переживут. Я, например, эти записки могу продолжать (материала все равно больше, чем успею), могу вовремя домой приходить, книжки читать, просто на тахте полежать, почесывая отдельные части тела. А для него это гибель: рыба из воды — глаза из орбит! Вот он и забежал на кладбище. И подкатило оно, значит, к самому горлу: ЧТО ДЕЛАТЬ?
И ни один поэт в самой изысканной позе со своей обложки не подскажет, и никакой оратор глубокомысленный с трибуны не догадается, и теоретики не просчитают, и практики не откликнутся, и давимые не знают, и давители не ведают, и времени уже нет: цейтнот!
По телефону мы, однако, переговариваемся, и я все уже понимаю не только по тексту, но и по голосу. Обычно во времена наших кризисов Сидоренко приходит ко мне на помощь. Он, как хороший боксер, видит весь ринг и легко маневрирует. Но для этого нужно быть в форме, которую он, кстати, никогда не теряет. Кроме, пожалуй, данного случая. А теперь он разгромлен и сломан, пуля попала ему в самую Ахиллесову пяту. Нужно его срочно ставить на ноги, и я говорю:
— Давай разложим все это дело на плоскости. Во-первых, безвыходных положений не бывает. Ты же знаешь, откуда только мы не выбирались. И, во-вторых, выход будем искать мы с тобой, не перекладывая на других. Давай решим, что это наша ответственность. Итак, проблема, в принципе, может быть решена, и сделаем это мы с тобой!
— Так, так, так, — говорит он, и голос его чуточку светлеет, очищается.
Потом, оценивая ретроспективно, мы придем к выводу, что здесь, на этом месте, полдела уже было сделано: мы очнулись, опомнились и стали в привычную стойку. Только это, к сожалению, не бокс, и мы не бросились резко вперед, и никого не ударили в челюсть, а наоборот — в темноте, на ощупь, на нюх, примеряя, прикидывая, перебирая…
Он говорит:
— Нужно цели определить. Что мы хотим? Куда? А потом уже — как?
— Все сущее очеловечить, — я ему говорю. — Медицина… гуманизм… больные… страждущие… Что же им надо? И нам, врачам, чего надо? И всем нам, чтобы не мешать, не ущемлять друг друга, а наоборот, чтобы гармония была? Все сущее очеловечить… Одну минуточку, сейчас нащупаем. Очеловечить…, очеловечить, — где-то здесь ключик, понимаешь, не отмычка нам нужна, а золотой ключик… Так. А теперь с другого конца: жалобы… ярости… злобы… комиссии и разгромы… Это — хориные начала, это — черные гейзеры, нужно их как-то перекрыть или чем-то подменить, чем-то человеческим, чем-то светленьким, беленьким.
Совсем уже своим очищенным голосом он говорит:
— Да, да, правильно. Я чувствую — мы уже попали на верную волну, теперь конкретно, в этом же ключе.
— Так, так, — я говорю, — сейчас будем конкретно. Конкретно… Конкретно… Откуда же конкретно эта зараза пошла? Нет. Еще рано. Повернем так: а что думают на этот счет наши «младенчики» — дракончики? Как они отвечают на данный вопрос и где у них ошибка? А дракончики-арифметчики изучают и классифицируют жалобы трудящихся. Они их раскладывают на анонимные и подписанные, на обоснованные и необоснованные, на вовремя и не вовремя рассматриваемые, и на каждое подразделение у них свой механический ответ или прием. Так. Здесь пока полная бессмыслица и ничего мы отсюда не почерпнем. Минуточку, у них еще есть расклад по содержанию писем. И здесь простенькая арифметика показала им, что в подавляющем большинстве люди жалуются на хамство и черствость со стороны врачей. Где-то процентов на 85 примерно. А дальше уже по накатанной дорожке: что с грубиянами и хамами делать? Да задрать им халат и по голой заднице, чтоб неповадно было!
Стоп! Стоп! Здесь, в этом месте. Нащупали! И мы уже смеемся оба с облегчением, потому что нашли. Главное — точку отсчета найти, сейчас размотаем отсюда в нашу сторону.
Говорить нам легко — хоть с глазу на глаз, хоть по телефону. Мы говорим слова, а за кадром — целые миры, картины и образы — общее наше хозяйство. Видим же мы одинаково. На поверхности, скажем, имеется железная аксиома: белый халат задирать нельзя. Бить по врачебной заднице просто безумие. А если врач плохой? Если сволочь? Если он…
Минуточку, минуточку, у нас другое знание, не кухонное, не из подворотни. У нас за кадром:
…Глубокой ночью фельдшер скорой помощи привозит в больницу своего маленького долгожданного внука. У ребенка уже два дня болит животик, лекарства не помогают. Дежурный хирург Легов не может разобраться, старый фельдшер это сразу подмечает и срочно едет к Ивану Александровичу Шредеру, опытному и солидному специалисту. Хирурги всю жизнь безотказны: Иван Александрович просыпается, одевается и едет в больницу. Здесь он смотрит ребенка, устанавливает аппендицит и возвращается домой в надежде доспать. Ординатор Легов оперирует мальчика, диагноз подтверждается — перфоративный аппендицит и перитонит. Ребенок попадает в реанимационное отделение, заведующий которого в этот день по приказу уходит в отпуск. На фоне перитонита ребенок умер на четвертые сутки. Это дело передается в прокуратуру. Легову инкримируют, что он как-то не так оперировал, Шредеру — что он уехал домой и не прооперировал сам (а если бы он прооперировал и ребенок бы умер — было бы ему юридически лучше?). Анестезиолога — за то, что, имея тяжелого пациента в отделении, все же ушел в отпуск. А заведующего отделением за то, что все произошло на его территории.
Разбирательство шло семь месяцев. Их вызывали на допросы, они изучали Уголовный кодекс, балдели от страха.
Самый опытный из них — Иван Александрович (хирург с высшей категорией) с этого момента (и по сей день!) от активной хирургии ушел, нырнул в гнойное отделение, вскрывает панариции и абсцессы. И всем ясно: не пошел бы он тогда ночью (нет его дома!) — и не было бы ему никакого горя. Другой хирург на фоне испугов тоже резко сократил свою деятельность и поступил в бригаду… сантехников. Трубы варит, стояки ремонтирует, людям воду дает — от первого этажа до пятого. И вот на третьем этаже одна женщина попросила его рентгеновский снимок проконсультировать, он руки обтер ветошью, снимок прокомментировал и снова взялся за гаечный ключ.
И еще одного знаю, тот и вовсе отважный, наплевал на начальство, как и не было его. В свое удовольствие живет человек.
— И как ты не боишься? — спрашиваю я у него.
— А положил я на них. У меня бахча и дом на ней. Уйду сразу, не оглянусь. Я человек свободный…
