Но теперь, лежа на траве между яблонями и сливами, я чувствовала себя так, словно сама себя обманула. Поменявшаяся картинка не вызывала во мне никакого отклика, никакого душевного шевеления. Там, внутри, где обычно таятся самые трепетные вздохи, сейчас не было ничего, кроме острой боли. Боль была стержнем моей реальности, и она ничуть не ослабла здесь, лишь стала мучительнее на фоне умиротворяющего пейзажа.
Едва родители уехали, доставив меня из аэропорта домой, я разревелась. Как в детстве – когда всю колотит, а в голове пульсирует одна-единственная мысль – за что? Несправедливость, в которую я никогда не верила, теперь горчила на языке как надкушенная полынь.
Мы можем считать свои чувства правильными или неправильными, но они от этого не перестают существовать.
– Вы же чувствуете себя униженной? – спросил Алексей на одном из последних сеансов.
– Я не имею на это права, – криво усмехнулась я.
– Может быть. Но вы все равно это чувствуете.
Чувствовала, и еще как. Унижение и ощущение вселенской несправедливости по отношению ко мне, Ангелу, чьи грехи под любой лупой не заслуживали подобной пытки, были такими же ощутимыми, как чувство острого голода.
Я ревела, поджимая колени к груди, захлебываясь и по-детски вереща: «Почему-ну-почему-Господи?.. Почему я должна так мучиться?.. Ради чего?..»
Если не пытаться держать марку/фишку/фасад, не пытаться быть той, на кого равняются, а признаться честно – как на духу? – то больше всего в тот момент мне хотелось сидеть рядом с Тимом, перебирать руками его волосы, гладить его кожу, смотреть в его глаза чайного цвета… и говорить…
Что же это такое, если не любовь?
Впрочем, такие вопросы можно задавать в восемнадцать лет. А в двадцать восемь – о, страшная тема женского возраста! – как ни прискорбно, но наша наивность уже второй свежести. И я прекрасно знаю, что отношения невозможно классифицировать и что любовь – слишком странная вещь, чтобы сделать ее и вывести родовые признаки… Помню, когда читала «Моцарта и Сальери», крепкой занозой вошла в сознание фраза: «Музыку я разъял как труп»…
С любовью этот фокус не пройдет.
Вечером я все-таки не удержалась и позвонила ему.
Знала, что нарушаю правило, установленное себе самой. Догадывалась, что вряд ли телефонный разговор принесет мне хоть какое-то облегчение, ибо за кадром все равно будет досадное знание того, что не Тим первый вышел на связь, а я.
О, великое женское самурайское искусство – не звонить тогда, когда этого больше всего хочется! Лишь немногие на моей памяти им владели и мало кто доводил его до совершенства – когда телефонное молчание превращалось в элемент харизмы. Я готова восславить силу воли тех женщин, которые умеют делать вид, что им безразлично самое дорогое на свете.
Моей силы воли хватает на то, чтобы встать в шесть утра и закончить статью в срок, на то, чтобы месяц не брать в рот шоколада, на то, чтобы обливаться холодной водой при том, что я ненавижу холод. Но ее недостаточно, чтобы не звонить любимому мужчине, с которым я впервые провожу отпуск отдельно.
Я набирала сначала наш домашний, потом – его мобильный. Оба выдавали бесконечные заунывные сигналы, и я едва не швырнула телефон об стену, сдержавшись только при мысли о банальности подобной выходки.
Тим перезвонил через несколько часов. Мы с мамой как раз сумерничали перед чашками зеленого чая.
– Не сошелся же на нем свет клином! – кипятилась мама. – Почему ты позволяешь так относиться к тебе? Он должен был проводить тебя хотя бы до метро. Отправить жену с тяжеленным чемоданом одну в аэропорт – это, прости, не в какие ворота не лезет!
– Ну, ему нужно было доделать срочную работу. Полчаса дорого стоят, когда аврал, – вяло отбивалась я.
– Опять о нем заботишься? А он о тебе позаботился?
– Мама, пойми, сейчас у него критический момент. Я должна поддержать его, – я говорила заученные безжизненные слова просто потому, что мне хотелось обсуждать с мамой детали наших отношений.
– Поддержать – это в первую очередь позволить ему чувствовать себя мужчиной! – отрезала мама.
– Я пытаюсь, – уныло пробормотала я и снова посмотрела на часы. Не смотреть! Встречаясь с самовлюбленным мужчиной, категорически нельзя делать две вещи – смотреть на часы и ждать звонка. В тандеме же они вообще смертельны для отношений.
Мне хотелось пойти наверх, в свою комнату, чтобы снова играть в прятки с самой собой: делать вид, будто не обижена тем, что у Тима не нашлось двадцати минут проводить меня до метро.
Мой телефон, дремлющий на подоконнике, вздрогнул и зажужжал. Я сорвалась с места и подхватила трубку.
– Привет, радость моя!
– Привет. Как ты там?
– Неважно, если честно. Сегодня приехала и сразу разревелась, представляешь? Сил нет, не могу привыкнуть к твоему отсутствию. Такая тоска давит. Словно сменили декорации, а за ними остался все тот же бардак. Понимаешь?
– Понимаю. Но ты же знаешь, первые два дня – самые трудные. Потом привыкнешь и начнешь получать удовольствие.
– Потом отвыкну от тебя – ты это имел в виду? – Я все-таки не удержала истеричный смешок.
– Ну, не совсем…
– Знаешь, я не хочу отвыкать. Борьба – дурацкое слово. Но я все еще хочу бороться за наши отношения. Я сделаю все, что от меня зависит, понимаешь?
– Да, понимаю.
– Давай съездим в Киев в августе? Мы же давно хотели.
– Давай.
– Ты, правда, хочешь или соглашаешься, потому что я это предложила?
– Ну почему же – хочу. Я даже посмотрю цены и расписание.
Наш разговор длился в том же духе еще минуты три, пока Тим наконец не напомнил, что междугородные звонки – дорогое удовольствие. Мы попрощались. И мне стало еще хуже, чем утром.
Мои предчувствия сбылись с отвратительной точностью. Как крапивный ожог зудело ощущение совершенной ошибки. Нужна была отрезвляющая нота, на роль которой лучше Анечки никто не подходил. Не откладывая, я набрала ее номер:
– Привет. Мне нужно прочистить мозги. Я только что звонила Тиму.
– И?
Я вкратце пересказала разговор.
– Ты понимаешь, что суешь голову в ту же ловушку? – терпеливо спросила Анечка.
– М-м, ты о чем?
– Ты вымаливаешь любовь! Помимо того что это самая глупая ошибка всех влюбленных женщин, это еще и нарушение нашей клятвы. А вдобавок попрание заповедей христианских. Про не сотворение кумира, помнишь? А еще это полная хана индуистской этики. И, в конце концов, это просто идиотизм!
В эрудиции Анечке нельзя было отказать, как и в умении говорить в глаза то, что она думает. Ее речь лилась почти без пауз, так что мне не удалось бы вставить ни слова. И в этом был свой целебный эффект: вместо того, чтобы оправдываться, я вынуждена была слушать.
