Когда тетрадь дали мне, я написала: «Дай мне силы, чтобы изменить то, что могу изменить. Дай мне мужества смириться с тем, чего изменить не могу. И – главное – дай мне мудрости, чтобы отличить одно от другого».
Анечка была более конкретна. Ей хотелось получить заказ на фотосъемку, который дал бы ей возможность зарабатывать любимым делом. А еще она хотела наконец встретить будущего отца своих детей.
– Ну, ты быстро! – заметила Инка. – Едва развестись успела – и уже снова хочешь замуж?
– Я никогда и не прекращала этого хотеть, – хихикнула Анечка.
– А не боишься встретить очередного Вадима, родишь ему ребенка, а потом взвоешь от безысходности? – Инка напустила на себя вид коварной пифии.
– Я, конечно, иногда чувствую себя в душе блондинкой, но не до такой же степени!
– Инопланетянка права, – вмешалась Ася. – Ты уже забыла свои приключения с тетрадью? Она исполняет желания буквально – так, как вы их сформулировали. Помнишь, ты хотела похудеть и в результате потеряла аппетит? Получила то, чего вроде бы и не заказывала. Хочешь повторения? Ты хоть завтра можешь забеременеть, но вдруг владелец этого семени не сделает тебя счастливой?
– Гм… – Анечка помрачнела и вцепилась в страницу Золотой тетради, готовая ее вырвать. – И что вы предлагаете?
– Больше четкости, дорогая. Например, попробуй, конкретно описать – какого мужчину хочешь встретить?
– Как можно более конкретно, – вздохнула Инка, – иначе пойдешь по моим следам. Когда-то я пожелала человека, похожего на меня. Теперь мечтаю от него избавиться.
Я промолчала, потому что в моей голове крутился тот же вопрос – смогу ли я сейчас с ходу сказать, какой человек мне нужен? Кто, если не Тим? Каких особенностей, нюансов и душевных родинок не хватает моему мужу, чтобы я была с ним счастлива? И смогу ли я быть с ним счастлива, когда закончится эпопея с Настасьей?
Анечка тем временем застрочила в тетради. Список пожеланий к кандидату в избранники и будущие отцы выходил не маленький.
Инкины мечты на сей раз вышли скромнее и конкретнее. Первой строчкой она поведала Вселенной, что хочет соблазнить Эдуарда. Второй – о том, что хочет снова ощущать себя свободной.
– Смотри из окна не выпади, – на сей раз достала шпильки Анечка. – Ощутишь себя свободной сразу от всего.
– Ну нет, настоящая свобода бывает только там, где нет страха. Свобода и страх – вещи противоположные по своей сути. Так же, как страх и любовь. А я хочу снова чувствовать то самое настоящее, что у меня было.
Мы знали, о чем она говорит. Нам всем было знакомо это чувство. Память разрезает ножом декорации, и из щели тянет свежим, пусть порой и чересчур свежим, даже холодноватым воздухом и запахами полыни, гашиша, березовой ночи, хвойного леса, кострового дыма и всего того, что скрывается за зыбким словом «свобода».
Это слово, сказанное Инкой, взрезало ночь, как картинку с нарисованным очагом в каморке у папы Карло. А за ней – даже не дверца, а лишь тонкая ткань, закрывающая выход.
И меня, Ангела, пропитанного пылью почти тридцати земных лет, снова потянуло на дорогу, ведущую за город к нашей березовой роще. Она принадлежала нам, как и соседний овраг, где мы зимой падали в снег и смотрели в небо. Ночью оно сыпало на нас звездами из черного мешка до тех пор, пока от их покалывания не начинала кружиться голова. А днем мы видели тонкое кружево березовых ветвей, оплетенных изморозью, и тонкий белый пух сыпался на лицо, а я удивлялась тому, что он совсем не холодный. Когда долго смотришь в небо, иногда удается вспомнить, как легко летать. Вечная тоска бескрылого Ангела – падать в небо, которое всегда рядом, – только протяни руку. Но земля держит крепко… И это и есть свобода – всегда падать в небо, не теряя под ногами ощущения крепкой надежной ладони. Как ребенок, которого отцовские руки подбрасывают к потолку…
А летом мы ходили в рощу искать в овраге ревень, из которого получается самый вкусный джем на свете. А еще было хмельное легкое чувство – фестивали рок-музыки, где мы курили траву и трясли длинными волосами, и сидели у костра в обнимку с гитаристами, и мой мальчик с серьгой в ухе ревниво тянул меня в палатку. И были мокрые дождевые дни, когда мы бродили по улицам, постепенно напитываясь осенью: для кафе у нас не было денег, а для дома – благоразумия. И еще была сладкая сентябрьская осень, под цвет моих волос. Я гуляла по городу в длинной рыжей юбке, в косухе, с кленовыми листьями в волосах и маленькой астрой, украденной из ботанического сада. Мне было так свободно дышать, словно весь этот город ждал только меня в этот день, и из-за каждого угла пахло джемом из ревеня.
У Инки были свои картинки за этим разошедшимся швом взрослой жизни. Там было северное лето с обилием морошки и тайга, где на сотни километров вокруг нет ни одного человека. У Анечки был лук, из которого она стреляла на городском пустыре, повесив мишень на кирпичные останки какого-то здания, и уральские леса, по которым она бегала в белом пышном платье старомодной красавицы, отмахиваясь веером от комаров.
У каждой из нас был свой набор картинок, от которого сосало под ложечкой. И тогда я поняла, что Инка загадала правильное желание. Потому что за возвращение этого чувства божественной легкости, когда никакое расстояние не кажется слишком большим и никакая радость – временной, за воскрешение этого чувства не было слишком дорогой цены.
Отпуск
Я никак не могла поверить, что начался отпуск.
Но это было не то «не могу», которое произносится с захлебывающимся восторгом – «о-боже-мой-да-неужели-наконец-то!». Я просто не ощущала никаких перемен в своей действительности. И хотя декорации поменяли и в пьесе начался новый акт, разница между «вчера» и «сегодня» для меня оставалась почти незаметной.
Мои пятки ощущали нагретую землю в родительском саду, ветер раздувал волосы, в траве остервенело стрекотали кузнечики. Помимо их стрекота и редкого лая соседских собак, ничего не нарушало благословенную тишину загородного лета. Пустой дом, принадлежащий на день мне одной, солнце, ласкающее мое тело, распластавшееся на газоне, запах горячих листьев, кислый вкус свежего щавеля на языке… Я мечтала об этом, рвалась сюда – в теплый тихий угол, где время становится горячим и тягучим, где лето пахнет цветами, медом и свежим надрезанным огурцом.
Но теперь, лежа на траве между яблонями и сливами, я чувствовала себя так, словно сама себя обманула. Поменявшаяся картинка не вызывала во мне никакого отклика, никакого душевного шевеления. Там, внутри, где обычно таятся самые трепетные вздохи, сейчас не было ничего, кроме острой боли. Боль была стержнем моей реальности, и она ничуть не ослабла здесь, лишь стала мучительнее на фоне умиротворяющего пейзажа.
