Того селезня, подстреленного мною впервые в жизни, вспомнил я, обходя с ведром, утиные гнезда. Кряквы нехотя взлетали почти из–под самых ног. В гнездах лежали свежие, не засиженные яйца. Я взял несколько штук, сварил в ведре на костре. Нежно–белые, с оранжево–красными желтками, они были очень вкусны.
В своем жизнеописании я мечусь как заблудший путник, сбившийся с дороги и торопливо пытающийся отыскать её. Мысли скачут, забегая вперёд, возвращая к действительности, бросают в далёкое, хотя и памятное, детство. Стараюсь обуздать их, придерживаясь хронологии событий, не прыгать через годы. Как перескакивал в молодости через ступени трапа, легко взбегая на мостик китобойца.
Потому вновь вернусь в 1957‑й, в год начала посадки боровлянского соснового бора. Там, за околицей Боровлянки, в километре на юго–запад, если ехать во Владимировку, в молчаливом сумраке замерли полувековые сосны. Пятьдесят лет назад родился этот бор. Как сажался он? О! Это целая история!
А было так…
Много леса повыхлестали боровлянцы на дрова, на строительство изб, бань, сараев. И там, где стояли ровные, высокие березы, осины, во множестве белели пни свежих и давних порубок. Без ведома лесника пни появиться не могли. Но всем надо жить. Всем дрова, бревна, доски, жерди, колья нужны. Лес под боком — как не срубить, не спилить несколько деревьев! Быть в жаркий день у прохладного ручья и не напиться?!
Билетов на порубку у деревенских жителей не было — кто бы им в лесхозе их дал ?! Шли к леснику.
— Выручи, Зиновеич! Помоги избу достроить.
— Зиновеич! Не дай замерзнуть, дозволь дровишек запасти…
— Зиновеич! Прошу… На баньку … С десяток осин… Выручи!
Лесник помогал, выручал… Свои же, земляки. Кто же им ещё поможет? Не сельсовет же! И не колхоз. Те сами рады колхозника без штанов оставить, отнять у него последнее. Какая помощь от них?
— Григорий Зиновьевич, подсоби… Две–три лесинки и надо всего. Вникни в мое положение, как тяжело строиться. В лесхозе один хлам выписывают. Купить пиломатериал негде да и не за что…
Григорий Зиновьевич подсоблял, вникал… Благодарные боровлянцы «спасибо» говорили. Но «спасибо» не булькает и в стакан не наливается. Благодарить приходили с бутылкой вонючей самогонки. И тогда слышалось привычное:
— Генка! Сгоняй в погреб! Тащи сало, огурцы, грузди солёные, капусты квашеной прихвати, луку не забудь, надёргай…
Я нырял в погреб, доставал груздочки–пуговки, один к одному красавчики, мною на свежих покосах после дождя собранные. Мать подавала горячую отварную картошку, обжаренную с луком и шкварками. Нарезала ломти пышного хлеба, копчёной грудинки, сала с чесноком, наливала полные тарелки борща с кусками жирной телятины, выкладывала на стол пироги.
— Ешьте, дорогие гости! Чем богаты, тем и рады!
Мужики степенно усаживались за стол, выставляли мутную сивуху, говорили о трудной, непосильной и дармовой работе в колхозе. Набормотавшись про скудную жизнь, нагорланившись фронтовых песен, наплакавшись пьяными слезами, валились замертво на пол и храпели до утра.
А лес редел, редел…
Приезжал из Дергаусовского лесничества объездчик Иван Белуха. С проверкой. Ему полагалось искать в лесу пни от деревьев, спиленных без разрешения из лесхоза, и клеймить их. Был у Ивана молоток тяжёлый. Наподобие киянки железной. С одной стороны на молотке звёздочка ребристая. С другой на нём буквы «СТ»: «Самовольная порубка». Настучи Иван теми буковками по пням — век отцу и землякам–боровлянцам по протоколам и актам не рассчитаться! Штрафы за порубку леса — ого, какие!
Но Иван Белуха вместо того, чтобы стучать молотком по нашему тощему бюджету, парился в баньке, ел много пельменей и много пил самогона. Лошадь объездчика спокойно жевала овёс и пахучую траву, а её хозяин безмятежно нахрапывал в холодке под навесом. Тем временем отец надевал через плечо брезентовую сумку ревизора с торчащей из неё ручкой молотка. Пьяно громоздился на спину Волги и рысцой трусил в лес. Там, запинаясь о кочки, он с маху бил по пням железякой, отчего на каждом срезе красовался вдавленный отпечаток звёздочки — свидетельство законного отпуска древесины по государственному билету. Иногда увесистая контрольная кувалдочка вручалась мне.
— Сынка! — бабахал отец кулачищем по столу. — Едрёна мать! Чтоб ни одного пня… без…з-звёздочки н-не… осталось! Н-найду — башку… от–торву! П-понял?
От стола поднималась голова озабоченного проверкой объездчика, уставлялась на меня мутным взглядом, набыченным в одну точку.
— Д-да…Чтоб н-ни одного п-пня…
Поддакнув, голова падала в тарелку с винегретом. Рядом грохотала лавка, и отец валился под стол, цепляясь за скатерть, стаскивая на себя всё, что было на ней. Груздочки–пуговки раскатывались по полу.
Я брал молоток объездчика и отправлялся в лес клеймить пни. Отыскать их было не трудно там, где прошлись с топором и пилой Паршуковы, Горячевы, Поповы, Протопоповы, Останины, Бабушкины, Кустаровские, Наумовы, Захаровы, Малинкины и другие братья–славяне. Кучи сучьев, пожелтевших ветвей громоздились, видимые издалека. Гораздо труднее заметить следы порубки там, где потрудились Даммы, Бальтцеры, Бахманы, Веде и другие боровлянские представители немецкого Поволжья, не по своей прихоти оказавшиеся в сибирской деревне. Ветви, сучья ими аккуратно стасканы в одно место и сожжены, пни прикрыты срезанными травяными кочками. Что ни говори, а немец — он и в Африке немец! Любит чистоту и порядок!
Утром Иван и отец опохмелялись, пили огуречный рассол, холодный варенец и спорили о сохранности леса.
— Осины много вы порешили, — сокрушался Белуха. — Ровной, прямой берёзы на деловую древесину мало остается.
— Нашел об чём жалеть, — махал рукой отец, — об осине! Новая нарастёт. Осина, что полынь, ни сеять, ни сажать не надо.
— Мелким кустарником вырубки затянет. Не успеет молодь силу набрать, — сомневался Иван.
— Ну и славно! — смеялся отец. — Знаешь, сколько косача, зайцев на этих вырубках развелось!
— Дойдет до лесхоза — по головке не погладят, — переживал Белуха. — Достанется и мне, и тебе.
— А я сосной эти деляны засажу…
— Как засадишь? Лесхоз запретит, скажут: «Не плановые посадки…» Почвы для сосняка здесь непригодные. Ему песчаник нужен.
— Плевал я на их запрет! Возьму и засажу! Куда она, в манду денется, эта самая сосна?! Такой бор зашумит — закачайся!
— Знаешь, Зиновеич, трепать языком — не мешки ворочать, — смеялся в ответ Белуха. — Давай, лучше выпьем…
— Ладно, Иван… Поживем — увидим… Генка! А ну, сгоняй в погреб! Сальца с прослойками принеси и бутыль с самогонкой… Да не разбей, оболтус… Едри т-твою в жерди мать!
