не видит в человеческом никакой ценности; более того, во всех человеческих (слишком человеческих) ценностях он усматривает помеху для продвижения Реального, которое не имеет с человеческим ничего общего. Поэтому, обращаясь к технокультуре, антигуманист выискивает в техническом и кибернетическом образ и свойства той самой Реальности, которая противопоставлена человеческому. Киберкультура для антигуманиста – тоже своего рода спасение, только спасение специфическое: это спасение не человека, но –
от человека, спасение кибернетического Реального от вязкого балласта контрпродуктивных человеческих ценностей. Здравствуйте, доктор Бенвей!
Для антигуманизма, понятого в подобном ключе, почти образцовой фигурой выступает Ник Ланд, живущий в Шанхае британский философ и писатель-фантаст, прославившийся как сооснователь легендарной ныне CCRU, или Cybernetic Culture Research Unit (группа по исследованию кибернетической культуры, которая с удовольствием обращалась к наследию Берроуза и расширяла его неогностицизм, воюющий со словом-контролем, любыми возможными и невозможными способами[47]). Эта группа возникла во второй половине 1990-х годов на философском факультете Уорикского университета в Великобритания, и помимо самого Ника Ланда с ней связаны имена таких интеллектуалов, как Сэнди Платт, Марк Фишер и Иэн Гамильтон Грант. Сама по себе группа CCRU, экспериментальная, междисциплинарная и крайне неортодоксальная, объединяла людей очень разной мировоззренческой и политической окраски. Антигуманистические тенденции, которые среди прочего были свойственны CCRU, в чистом виде реализовались в позднейшем – уже сольном – творчестве Ланда.
Ланд пишет: «Дело больше не в том, как мы думаем о технике, – хотя бы потому, что техника все больше думает о себе. Возможно, пройдет несколько десятилетий перед тем, как искусственные интеллекты переступят за горизонт биологических; однако считать, что человеческому господству в земной культуре предназначено длиться еще века или того хуже – некую метафизическую вечность – совершенное суеверие. Прямой путь к мышлению больше лежит не через углубление человеческих познавательных способностей, но через превращение мышления в нечеловеческое, его перенос в развивающееся всемирное вместилище техносознания, к безлюдным пейзажам и опустошенным пространствам, где человеческая культура растворится»{516} – такова манифестация ландовского Реального, предстающего под пером своего певца и пророка в самых холодных и ужасающе бесчеловечных тонах. По сути косплеить компьютер, дотошно «цитируя» двоичный код, и возвеличивать кибернетическое над органическим, пиная ветхий гуманистический идеал, – два главных модуса ландовского философствования, и под этих китов с большим или меньшим успехом подверстывается весь остальной его концептуальный зверинец.
Столкнув две точки зрения на проблему киберкультуры – трансгуманизм и антигуманизм, – я хочу показать, что при всей непохожести их можно свести к общему знаменателю. У этих мировоззрений есть скрытая точка неразличимости, и некоторые практические образцы технофильских движений способны это продемонстрировать. К примеру, говоря о преодолении смерти посредством загрузки сознания в машины, Фуллер пусть косвенно, но указывает на сингулярианство или экстропианство. Первое концентрирует свое технофильское либидо на, соответственно, сингулярности, «одной из самых популярных тем трансгуманизма», которую автор задорного гонзо-репортажа «Живи, вкалывай, сдохни» Кори Пайн описывает следующим образом: «Сингулярность – гипотетический момент в будущем, когда вычислительная мощность машин, поглотив всю жизнь, энергию и материю, объединится в единое всемогущее мировое сознание, – служит в Кремниевой долине ближайшим аналогом официальной религии, безоговорочно разделяемой многими лидерами техноиндустрии»{517}.
Проницательно демонстрируя связь технофильства с религией (пусть и в ее суперсовременном изводе), Пайн характеризует лидера сингулярианцев Рэя Курцвейла{518} как технопроповедника и чуть ли не как основателя нового культа, переориентированного с духов и демонов на технологии и искусственный интеллект. Наше различие трансгуманизма и антигуманизма потеряет в четкости, если мы задумаемся над проблемой человеческого отношения к этим неорелигиозным объектам: ведь сингулярность – это та (предполагаемая) точка, в которой человек окончательно утратит контроль над стремительным технологическим развитием мира, в которой, таким образом, неведомое техносознание полностью преодолеет человеческую конечность и человек перестанет соответствовать новому – бесчеловечному – витку эволюции. Чем не ландовский тезис? Даже учитывая определенные гуманистические остатки внутри сингулярианства, связанные с попыткой догнать эволюцию через техническое обеспечение бессмертия и/или загрузки сознания в машину, определенный антигуманистический пафос этой доктрины остается ведущим.
То же самое можно сказать и в отношении экстропианства – трансгуманистической квазирелигии, в целом имеющей антигуманистическое ядро. Сама идея экстропии (англ. extropy – в противоположность энтропии; в русском языке чаще используется термин «негэнтропия») предполагает последовательный перенос субъектности на технику и машины в процессе будущей эволюции. Технофилия экстропианцев, как пишет видный исследователь киберкультуры Марк Дери, подчас принимает антигуманистический вид. Дери берет интервью у эксперта по роботам Ганса Моравека, в котором последний признается, что в свете техноэволюционных перспектив гуманистические вопросы не являются для него существенными: «Не важно, чем заняты люди, поскольку они все равно остаются позади, как вторая ступень ракеты. Несчастные жизни, ужасные смерти, разрушенные планы – все это было на Земле с самого начала; в конечном итоге важным оказывается лишь то, что осталось в ходе долгого развития. Разве вас сегодня сильно волнует, что разнообразные виды тираннозавров полностью вымерли? Стоит только погрязнуть в сострадании, как можно испортить множество более важных вещей»{519}. Ясно, что в списке более важных вещей человеку не остается места.
На этих примерах хорошо видно, как сокращается призрачная дистанция между транс– и антигуманизмом – и одновременно исчезает их мнимая связь с контркультурой, всегда предполагающей некое освобождающее (и тем самым уже минимально гуманистическое) ядро. Идеал «сингулярности» девальвирует слишком человеческое сознание перед лицом грядущего и всесильного искусственного интеллекта, а идея «загрузки сознания» исполнена некой брезгливости к «мясу» – Марк Дери пишет: «Противопоставление мертвой, тяжелой плоти (мяса на сленге компьютерщиков) и эфемерного информационного тела (внетелесного „Я“) – одна из важнейших оппозиций в киберкультуре»[48],{520}. Несомненно, открытый и яростный антигуманист Ник Ланд подписался бы под этими тезисами. Его «этическая» позиция стирает различия между приставками «анти-» и «транс-» в общем пренебрежении к гуманизму и его человеческому, «мясному» субстрату: «Пока ученые мучаются совестью, кибернавты плывут по течению. Мы больше не судим подобные технические разработки извне; мы вообще больше не судим. Мы просто функционируем, замашинированные/машинирующие в эксцентрических орбитах по технокосмосу. Человечество отдаляется как дурной сон»{521}.
В отличие от восторженных трансгуманистов и надменных антигуманистов, у авторов-киберпанков не было иллюзий по поводу идеологической подоплеки нового информационного века, на что указывают пропитанные язвительной критикой сюжеты Гибсона, Стерлинга и других. Нет иллюзий по этому поводу и у Берроуза. На вопрос Даниэля Одье: «Верите ли вы прогнозам, которые утверждают, что будущее станет лучше, если развивать автоматизацию и технологии вообще?» – он отвечает: «Решительно нет. Все зависит от того, кто технологии развивает, ведь технологии – инструмент нейтральный. С теми, кто сегодня у власти, я пока ничего обнадеживающего в этом плане не вижу. Чем сильнее развиты технологии, тем больше угрозы они представляют»
