Возле этой статьи, на полях, была карандашная надпись: «3-е упоминание!»
Подготовлено для Манукова. Взгляд на рейд со стороны красных. Оценивайте, господин эмиссар! И имейте в виду: под влиянием казацкого наскока вовсе не рушится большевистское государство. Потому-то в этой газете было подчеркнуто еще и такое известие: «В Орске нами взяты крупные трофеи… заняты Царев и Вязовка… В Петропавловском районе нами взято свыше полутора миллионов пудов хлеба».
Он все не мог оторваться от газеты.
«Борьба с голодом… обратить серьезное внимание на недостаточно энергичное проведение в жизнь декрета о бесплатном детском питании… Компродом командированы всюду инструктора…
За весь август в Москву прибыло 375 ваг. с хлебом, 276 ваг. рыбы всякой, 272 ваг. сахару, 216 ваг. соли, картофеля и овощей 126 вагонов…
.. с момента отпуска населению хлеба по 44 купону… повысить цену на… хлеб ржаной 1 сорта-2 р. фунт (вместо 1р. 56 к.), 2 сорта-1р. 96 к. (вместо 1р. 48 к.), хлеб пшеничный 1 сорта-2 р. 20к. (вместо 1р. 72 к.)…»
Он понимал, на какой хлеб устанавливали эти цены: на тот, что уже находится в руках Советского государства. Калачи на подносе в буфетной — из той самой вольной продажи, которая в поезде вызвала столь бурный восторг Манукова.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
У Кремля
Утром на столе в буфетной Шорохов обнаружил изготовленное на пишущей машинке удостоверение:
«Предъявитель сего товарищ Шорохов есть действительно заведующий отделом труда и социального обеспечения исполкома Александровского уезда Владимирской губернии.
Всем лицам и учреждениям военного и гражданского ведомств предлагается оказывать товарищу Шорохову полное содействие в успешном выполнении возложенных на него обязанностей. Товарищу Шорохову предоставляется право проезда во всех делегатских, штабных вагонах, а также в отдельно следующих паровозах.
Товарищу Шорохову разрешается ношение всякого рода огнестрельного оружия.
Председатель исполкома…
Секретарь…»
Подписи, печать, номер — все это было. Стояла и дата. Судя по ней, бумагу выдали неделю назад. Или, всего вероятней, изготовили еще в Ельце.
Там же лежал листок, исписанный от руки: «Леонтий Артамонович! Маклеры собираются на Ильинке, на ступенях здания бывшей Фондовой биржи. Бывает это примерно с половины девятого утра до половины первого. Расстояние от квартиры, где мы сейчас, около версты. Как туда попасть? От сквера у Большого театра (это место, думаю, Вы запомнили, дорогу к нему найдете), следуйте далее той улицей, по которой мы вчера шли, до трехэтажного здания из красного кирпича. Будет оно по левой стороне, стоит особняком, стены и крыша узорчатые, за ним Красная площадь. Смело выходите на нее. По одну сторону увидите Кремль, по другую — Верхние торговые ряды. Ваш путь — вдоль них. Вскоре после памятника Минину и Пожарскому слева окажется улица. Это и есть Ильинка. Идите по ней до высокого серого здания с колоннадой. Оно-то Вам и нужно. Всего лучше, если доберетесь, ни у кого не спрашивая дороги, по одному моему описанию. Приучайтесь. Я вернусь к трем часам. Пойдем обедать. Записку, пожалуйста, уничтожьте».
Подписи не было, мануковского почерка Шорохов не знал, однако никто другой не мог к нему так обращаться.
Других следов пребывания своего компаньона он не обнаружил. В буфете все осталось в прежнем виде. Заходил Мануков, видимо, на считанные минуты.
В начале девятого Шорохов вышел из квартиры. Легко сбежал по лестнице, постоял у подъезда. Воздух был свеж. Дома, мостовую заливало солнце. Его лучи празднично золотили идущих мимо людей, их одежду. Праздничным было и настроение Шорохова.
Идти по Москве!
Здание Большого театра он нашел легко. Шагал упруго. Улыбка не сходила с губ.
В том же радостном настроении он повернул направо, прошел еще саженей двести, и растерянно остановился. Пред ним была улица, широкая, словно площадь, а на ней — лавки, торговые ряды, корзины, бочки, груды ящиков, мешков. Все, что угодно: живые и битые куры, окорока, орехи, булки, головы сахара-рафинада… И-шумная, суетящаяся толпа. Базар!
Но вчера у вокзала он собственными глазами видел красное полотнище со словами: «Все усилия на борьбу с голодом!», читал об этом в «Правде»!
Торговцы старались во всю:
— А вот папиросы! «Посольские», «Царские», «Королевские»… Три рубля штука! Двадцать пять отдаю за семьдесят…
— Мед липовый, гречишный. Кто изволит? На все вкусы, пожалуйста…
— Сельди астраханские, жирные, крепкого посола…
Здесь? Почти у Кремля?
Но он тоже торговец! Что почем продают?
Фунт сливочного масла стоил восемьдесят рублей. Четверть молока — пятьдесят. За десяток яиц просили сто двадцать, за фунт белого хлеба тридцать пять рублей. Однако чему равен заработок? Когда-то он выгонял на токарном станке сотню в месяц, жил — лучше не надо. Сейчас на Дону металлисту платили шестьсот, и он бедствовал. Забастовки, прибавки ничего не могли изменить: немедля на базарах и в лавках поднимались цены. Приказы городских управ, запрещающие их поднимать, действия не оказывали, разбиваясь о правило: кто станет продавать ниже вольной цены?
Вольная цена! Чистый грабеж!
Дома по сторонам улицы-площади были заняты магазинами: «Кондитерская. Российские и восточные сласти. Иванов и Колпанова», «Васильев и сыновья. Молочные товары», «Колбасы»… Судя по основательности вывесок обосновались они тут еще в дореволюционную пору. Пережили царей и керенщину.
Продавцы держались уверенно. Сытые физиономии, сапоги с глянцем, атласные косоворотки. И что против них предпринять? Приказом установить низкие цены?
Но сам он столько времени пробыл в шкуре торговца! Понимает: таким путем ничего не добьешься. Ожесточившиеся владельцы сгубят почти всю массу товара. И останутся в барыше, крохи втридорога продавая из-под полы. Другие товары-то где возьмешь? Ультиматум!
Как повсюду в Москве, стены домов во много слоев были залеплены плакатами:
«Женщина! У тебя нет мужа, если он сбежал из Красной Армии!», «Все усилия на борьбу с голодом! Все усилия на подвоз хлеба! Пусть ни один спекулянт не смеет показываться на улице!»
«Все, что у нас там, на квартире, — продолжал думать Шорохов, — отсюда. И для того, кто покупал, никакие цены ничего не значат. Мануков от голода не ослабеет!»
Многоголосый говор не умолкал:
— Фасоль… Фундук… Чернослив…
— Масло вологодское, свежайшее…
— Провесной окорок, пожалуйста…
• •Красную площадь Шорохов сразу узнал и понял, почему так считает. С противоположной стороны ее стоял Покровский собор. Храм Василия Блаженного, как чаще он звался в народе. Его витые главы, шатры, галерея вокруг всего здания сызмала были знакомы Шорохову по картинкам, по рассказам тех, кому прежде доводилось в Москве побывать. Но и огромный дом, примыкавший к площади слева, ему сделался знаком из мануковской записки: Верхние торговые ряды. Справа — это он таким представлял себе раньше — неприступно высилась зубчатая крепостная стена. За нею виднелись крыши дворцов. Над самым высоким из них, над его куполом, развивалось красное знамя. Кремль.
Площадь была вымощена булыжником, пыльна. По ней во всех направлениях шли люди. Посредине, у фонарных столбов, рядами стояли телеги, тачанки, — все самое обыденное, деловое. Таким он уже увидел улицы Москвы, а теперь и ее главную площадь. И этим она тоже, показалась ему знакомой.
Продолжая идти, Шорохов обернулся, чтобы еще раз взглянуть на оставшийся за спиною базар. Шагах в тридцати позади него какой-то человек среднего роста, в кепчонке, закрывающей лоб, словно споткнувшись, качнулся, отступил за угол здания, которое Шорохов миновал, выходя на площадь. Случайно совпали два этих движения? Бывает. Но именно так выглядит слежка. Филёр.
Да, слежка. Когда он вышел из дома, этот человек сидел на тумбе у ворот и с безразличным видом покуривал. Его кепка потом промелькнула за рядами лотков на базаре. Было! Занятый своими мыслями, Шорохов не придал тогда значения ни первому, ни второму случаю. Очень радовался, что идет по Москве.
«Вот и кончилось одиночество, — подумал он. — Перестану брести, как в тумане. Связной осторожен, но так и нужно, если предположить, что Мануков тоже может за мною следить. Однако, почему этот человек шарахнулся, когда я обернулся? Если связной, то картина должна быть другая. Надо всего лишь раза три, как бы случайно, попасться мне на глаза. Начну делать встречные шаги. Отыщем удобное место, обменяемся паролем.
Это не связной. Наблюдение московских чекистов. И понятно: въехали с фальшивым мандатом. Наверно их ведут еще от Ефремова.
Но какой смысл здесь, в столице своего государства, одному сотруднику тянуться за мной по пятам? Куда разумней двум-трем из них „передавать“ меня из рук в руки. На людной улице такое наблюдение не обнаружишь, будь ты семи пядей во лбу».
