Казак угрожающе обернулся к нему. Но тут вмешался старшой разъезда. Приказав ждать, он уехал. Казак с нагайкой стоял в трех шагах от Манукова, сверлил его ненавидящим взглядом.
Через час свершилось знакомое Шорохову преображение. Подлетела тачанка. Под эскортом тех же хмельных казаков въехали в Елец.
Город горел. В разных концах его вздымались столбы дыма. Ставни домов были закрыты, лавки зияли сорванными с петель дверями, выломанными окнами. На улицах встречались только военные, все как один изнемогавшие под тяжестью коробов и мешков.
В доме, где компаньоны размещались и прежде, их встретил поручик Иванов. Теперь был он в офицерском мундире, но, здороваясь, улыбался с прежней услужливостью.
— Вы ничего не знаете о Фотии Фомиче Варенцове? — сразу спросил Шорохов. — Тоже из нашей компании. Здесь попал в лазарет.
— Помню, — ответил Иванов. — Как же. Однако не имел возможности этим господином поинтересоваться.
— А сейчас?
— И сейчас не имею. Лазаретов в Ельце больше совершенно нет. Выехали.
В одной из комнат был накрыт стол: сметана, молоко, творог.
— Для слабоумных детишек с расстройством желудка, — заключил Михаил Михайлович, оглядев эти яства.
Иванов воздел руки:
— Поверите? Родился здесь и крестился, но — мерзкий город. Ни одного порядочного человека.
— Мы, что же, могли бы его съесть? — строго спросил Михаил Михайлович.
Словно за поддержкой оглянувшись сперва на Шорохова, потом на Манукова, Иванов сказал:
— Понимаю. И приказ был: потчевать от души, но… Представьте себе! Негде!.. Пусть не в ресторане, у кого-нибудь на дому. Однако к кому ни пойди, слышишь: «Нечем. Казачишкам ушло». А они стояли-то лишь трое суток. Все оставлено Совету районных организаций, тем же самым господам, к которым я теперь обращаюсь. Никто ничего не желает понять. И как трудно! Комендантом города назначили штабс-капитана Воронова. Тонкий, образованный человек! При большевиках до самого прихода казаков режиссером театра служил. Так вот, по его распоряжению в обоих городских садах днем сегодня спектакли были назначены. «Хлеба и зрелищ!»- это же еще со времен Древнего Рима… Сколько сил приложили: костюмы, декорации, лучших господ актеров… Поверите? Кто из них сам не пожелал, под ружьем приводили. И пьесы господина Островского взяли известнейшие: «Не все коту масленица», «Свои люди — сочтемся». Думали: сплотится этим народ. Так ведь зря господа актеры гримировались! Из публики ни одной души не явилось. Сидели по своим погребам. А небось как объявили о выдаче сахара, набежали. Только бы хапать.
— Известно ли вам, роднулечка, — задумчиво произнес Михаил Михайлович, когда это излияние закончилось, — чем отличается донской жеребец от иголки?.. На жеребца вы сначала вскакиваете, потом садитесь. В седло, разумеется. Если это иголка, все происходит наоборот. Сначала садитесь, потом вскакиваете. С воплем, роднулечка. Вроде этого вашего крика души. На то ли сел ваш штабс-режиссер? Вы сами-то кем служили при большевиках?
— Я?.. Вполне приличное место. В военном аппарате.
— А пожарчики, разбитые магазинчики, — продолжал Михаил Михайлович с насмешливой въедливостью, — это осталось еще от большевиков или благоприобретенное при вашем штабс-режиссерстве?
Иванов с оскорбленным видом молчал.
— «Не все коту масленица»… Оч-чень, оч-чень подходит. Лозунг текущего момента, как сказали бы товарищи большевики. Впрочем, и «Свои люди — сочтемся» тоже, я вам замечу… Естественно, что никто не пожелал ваши постановочки смотреть. Зачем! Налюбовались и без того! Нои сахар… В некотором роде — за чужой счет подсластить пилюлю. Мило, очень все мило, роскошнейший, — Михаил Михайлович деловито повернулся к Манукову:- Как решим? Сразу сорвать погоны, или пусть еще немного послужит? — он протянул руку к плечу Иванова.
Тот шарахнулся к двери.
— Дядя шутит, — подвел итог Михаил Михайлович.
Они все же сели за стол. Пока ели, Иванов то уходил, то возвращался, но больше ни в какие разговоры не вступал, а, едва кончили есть, объявил, что пора ехать дальше.
— Куда мы? — спросил Шорохов Манукова, когда начали размещаться в экипаже. — Вы все всегда знаете.
— В Грязи.
— Из князей да в Грязи, — добавил Михаил Михайлович. — Правой рукой через левое ухо, милашечки мои замарашечки.
— Но почему так спешно? — Шорохов обратился теперь к Иванову, с подчеркнуто безразличным видом стоявшему у экипажа.
— До этой станции больше ста верст. Идти-то ведь в обход Липецка — там красные, — с готовностью ответил тот.
— Нам нужно прибыть туда к какому-то определенному времени? С опаской косясь на Михаила Михайловича, уже примостившегося
на откидном сиденье, Иванов ответил:
— Конфиденциально могу сообщить: Константин Константинович Мамонтов следуют туда во главе штабной колонны корпуса.
И конечно, Михаил Михайлович тотчас вмешался:
— Слова-то! Слова-то какие, мой расчудеснейший! «Следуют»… «конфиденциально»… И, милейший? Так важно, чтобы мы оказались в этих Грязях вместе с мамонтом и всеми слонами?
Но теперь не выдержал Мануков.
— Вам — не знаю, — раздраженно сказал он. — Но мне командир корпуса нужен. Хотя бы как единственный человек, который сейчас знает правду.
— Родняшечки! — Михаил Михайлович вздернул плечи. — Кто же здесь теперь этой его правды не знает? Я, например, наполнен ею по самое горлышко. Она во мне как смесь сиропов и водок. И соусов, если хотите. Слоями разных цветов. У вас разве не так?
— И найдите для вашего горлышка пробку, — оборвал его Мануков. Выехали в сопровождении полдюжины конных. Оглядываясь, Шорохов долго видел окутанные дымом соборы.
• • •
С ночевкой остановились в каком-то селе. Дом казаки выбрали, естественно, который был побольше и почище. Ввалились всей командой во двор, лошадей ставили, где заблагорассудится, самовольно нагребали сена, овса. Хозяин, рослый бородатый мужик, глядел мрачно, молчал. Выдержка покинула его лишь утром, когда одну из лошадей экипажа потребовалось заменить, и казаки, ни у кого ничего не спрашивая, вломились в конюшню, чтобы забрать хозяйского жеребца.
Хозяйка выла, как по покойнику, работники грозили спустить с цепи собак. На лошадь, которую им оставляли, не желали смотреть:
— Уж известно: опоена, копыта разбиты. Токмо на бойню.
Тогда-то в ответ на предложение Иванова сделать все по-хорошему хозяин собственной своей фигурой преградил вход в конюшню. Тут же один из казаков без всякого приказания вскинул винтовку. Прогремел выстрел. Хозяин упал. Хозяйка бросилась к нему. Но казак все еще стоял со вскинутой винтовкой. Хозяйка кричать не решалась, лишь прижимала к своей груди голову мужа.
Шорохов в это время уже сидел в экипаже.
Сколько горя! И почему?
В Ельце произошло, в общем, то, что и в Козлове.
Мамонтовская конница покинула город на второй, пехота — на четвертый день, то есть 3 сентября. За сутки до этого Мельников обрушил на ельчан «Объявление», «Воззвание» и «Приказ» с пометкой: «Срочно», смысл которых сводился к одному: «Всем офицерам и добровольцам, не вступившим в войска, не позднее семи часов вечера сего дня явиться в мое, Мельникова, распоряжение». Нашлось таковых всего лишь человек пятьдесят.
В наследство от мамонтовцев остались Совет районных организаций, квартальные попечители, самоохрана из трех-четырех десятков немолодых отставников да новый комендант города — бывший актер и бывший штабс-капитан.
Арестовывали подозрительных, безуспешно уговаривали владельцев фабрик и мастерских возобновить деятельность предприятий, взывали к прекращению грабежей и пожаров и еще в обоих театрах города назначили спектакли по пьесам Островского.
Днем 6 сентября самоохрана, квартальные попечители, члены Совета районных организаций и казаки, отставшие от своих частей и усердно занимавшиеся мародерством, бежали. В город вступили красные войска. «Теперь прошел кошмар, — писала елецкая газета „Соха и молот“, — всех сирот, всех пострадавших надо одеть, накормить… Но как это сделать, когда все разграблено и унесено…»
Всего лишь за сутки до прихода красных Шорохов и его спутники проездом посетили Елец. Ну а 7 сентября, под вечер, они прибыли на станцию Грязи.
• • •
Вплотную подкатить к вокзалу, где расположился штаб корпуса, не удалось: станционное здание стояло между путями. Пришлось перешагивать через рельсы. Шорохов же с утра чувствовал себя неважно, его познабливало. С трудом удавалось держаться так, чтобы ни Мануков, ни Михаил Михайлович ничего необычного в его поведении не замечали. Иначе, как и Варенцова, спровадят в какой-нибудь лазарет. А то и просто бросят где-либо в избе. Сомневаться в этом не приходилось.
У вокзальных дверей стояла охрана:
