В тот день, кивнув вместо приветствия Мике, Обитатель отвернулся к окну-иллюминатору, прижимая обе ладони к сердцу. Воспитаннику было жалко своего наставника и хотелось ему чем-то помочь, поддержать, но наставник молчал, а послушный Мика не желал нарушать мудрое молчание Обитателя дирижабля. Вскоре боль отпустила наставника и, обернувшись к Мике, он сказал:
– Пока молод, значит, надо быть таким, как все. Все хорошие – и ты будь хорошим, так сказать. А если плохие все – будь таким же, но жди, когда они станут делаться хорошими, хотя бы некоторые из них, тогда, значит, сам становись хорошим. Но не сразу, не то соратники этого тебе, так сказать, не простят…
Мика внимательно слушал, кивая в знак своего согласия со словами наставника. А старик часто задышал, и лицо его еще больше побледнело.
Воспитанник подождал, пока наставник отдышится, а потом спросил:
– А сейчас все какие?
Обитатель перевел на парня усталый взгляд.
– Я давно не был там, внизу, – заговорил он. – А когда улетал… значит… все, которые меня провожали и слали письма и телеграммы, были хорошие, остальные… об остальных не знаю, но больше всего опасайся соратников… Когда народ, так сказать, плохой – это не так страшно… это даже обычно… а обычно потому, что у народа – плохие соратники…
Обитатель не договорил и снова прижал ладонь правой руки к груди. Взгляд его стал жалобным, и он выдавил из себя какой-то звук, тихий и протяжный.
Мика кивнул, показывая, что понял все и в дальнейшем объяснении не нуждается.
Молчаливо потянулось время, освещаемое летним солнцем.
Обитатель бочком прильнул к стенке гондолы и так, сидя, задремал.
Парень открыл окно-иллюминатор с другой стороны и, положив руки на подоконник, выглянул наружу.
Внизу ровными квадратами и прямоугольниками простирались поля, очерченные узкими лесополосами. А чуть впереди раскинулась деревенька, несколько домиков, расставленных в беспорядке из-за видимого отсутствия улиц.
Мика присмотрелся к этой деревеньке, и стало ему тепло и радостно. Там, внизу, жили люди, которых он так сильно научился любить и уважать и за которых был готов почти на все. Это были люди, на которых держалась вся страна: хлеборобы, пахари. Там жили люди, ради которых его наставник, старый Обитатель дирижабля, провел столько лет в гондоле, ожидая, как величайшего счастья, приземления, стремясь к нему и думая о нем. А вот теперь и Мика увидел жилища этих людей, почувствовал свою близость к ним, и одновременно с теплотою от этих мыслей пришло и сожаление оттого, что все еще высоко летит дирижабль, что не опускается он на поле у этой деревеньки и что не бегут к нему мальчишки и девчонки, за которыми с цветами, знаменами и лозунгами спешат их родители, надевшие по этому случаю на грудь ордена и медали, свидетельствующие о прошедшем геройстве. Всего этого, увы, не было. И, все еще склоняя голову к земле, Мика закрыл глаза и нарисовал себе красочную и торжественную картину приземления дирижабля. Точно такую, какую не раз рисовал ему старый Обитатель. И уже ворвался в уши шум воображаемых аплодисментов, и крики «Ура!!!», и просто выкрикнутые на одном мощном дыхании призывы.
Удивительное чувство возникло у парня, и долго он не хотел открывать глаза, долго держал на слуху придуманные звуки и даже видел себя там, внизу, пожимающего десятки рук и принимающего цветы. Боже, какое это опьяняющее ощущение – знать и видеть, что ты обожаем всем народом, видеть, как народ смотрит на тебя, как прислушивается к каждому твоему слову и даже неудачно и невпопад сказанные слова воспринимает, затаив дыхание.
Неужели это всегда так? Неужели так случается со всеми, кому удается опустить свой дирижабль на поле рядом с местом, где живет народ? Нет, в это не верится! Не может этого быть! Народ не слеп и не глух – он видит и чувствует, кто его действительно любит, а кто только говорит об этом. У народа интуиция такая, что если вдруг какое сомнение возникнет, то все – не жди ни цветов, ни аплодисментов.
А дирижабль тем временем, неся в своей гондоле спящего Обитателя и замечтавшегося паренька, летел дальше, несомый ветром в кудаугодном направлении, и все было у него впереди, как все было впереди и у двух мужчин, и в чем-то даже не зависело их будущее от смены направлений ветров, а вот от чего зависело – сказать было трудно. Что-то было над ними, и над дирижаблем, и над ветрами. Что-то вершило историю и предопределяло место каждого в ней. Но ни люди внизу, на земле, ни двое в гондоле не знали об этом, а оттого жили ожиданием исполнения своих судеб, веря, что исполнение это останется ярким пятном в истории страны и народа.
33
И пришел сон к шоферу. И остался с ним.
В темноте под привычное потрескивание бортов шофер улыбнулся блаженно, на время сна прощаясь с болью в руке и с отчаянным ощущением одиночества.
Машина ехала быстрее обычного, и оттого ее трясло сильнее.
Перед закрытыми глазами возникли желтые поля пшеницы, по которым низкий ветер гонял волны.
И машина ехала по этим полям, наполовину утопая в пшенице.
Ехала мягко и плавно, словно плыла.
Впереди за полями поднимался огненный шар летнего солнца, и лучи его, отражаясь от желтых волн пшеницы, как от морской глади, уходили вновь вверх, в небо, где ложились желтыми пятнами на тонкие безобидные облака, летевшие по небу только для красоты.
Если б у машины было лобовое стекло – от него тоже ушел бы вверх какой-нибудь отраженный солнечный луч.
Но лобового стекла не было. Солнце светило прямо в глаза шоферу и слепило так ярко, что он все сильнее и сильнее жмурил уже закрытые глаза.
И так плыла машина в пшенице, доходившей уже до бортов кузова, а навстречу машине плыли лодки, в которых сидели люди с косами и серпами. И не было у тех лодок весел или моторов, но плыли они навстречу и некоторые из них уже проплывали мимо.
Тонкая облачная пленка на минуту ослабила сияние дневного светила, и шофер сразу почувствовал это. Он перестал жмуриться, но глаза не открыл.
И увидел, что за лодками, плывущими ему навстречу, плывут плоты, на которых тоже сидят люди и в руках держат красные флаги и транспаранты, на которых белым по красному написаны цифры.
Только когда плоты почти поравнялись с его машиной, шофер понял, что за цифры выписаны на алой ткани. Цифры эти были гордостью всего народа и всей страны и обозначали они, сколько чугуна выплавлено на душу населения, сколько угля добыто на ту же душу, сколько керосина, солярки, мяса и масла имеет каждая душа.
И снова улыбнулся блаженно шофер, радуясь этим цифрам и все еще немного удивляясь тому, что и лодки, и плоты плывут по пшенице без весел и моторов. Но радость была сильнее удивления, и поэтому радость осталась, а удивление ушло. Чего удивляться? Только потому, что его простецкому разуму что-то кажется непонятным? Нет. Из-за этого удивляться не стоит. Раз плывут они – значит, могут плыть, значит, не вывелись на русской земле кулибины, ползуновы и братья черепановы, а на далеких от Руси землях не вывелись кампанеллы, марксы и их братья по идеям. У всякого земного движения есть порядок, и ничто не может двигаться вопреки ему.
И вот уже остались позади машины, и лодки, и плоты, превратившись в удаляющиеся и исчезающие точки, а впереди лежал бесконечный желтый простор. И был он свободен от предметов, лишь ветер все так же гонял по пшенице волны и так же отражали они солнечные лучи, уже не такие косые потому, что солнце к этому времени поднялось и заняло на небе одно из своих любимых мест, с которого можно было светить прямо вниз.
А машина все глубже уходила в пшеницу. И исчез за колосьями горизонт.
Шофер почувствовал, что стало прохладнее. На его лицо упала тень от колосящихся пшеничных крон. Приятный нежаркий ветерок обласкал впалые щеки, дотронулся до раны на руке, и боль совсем утихла.
«Боже! – думал шофер. – Ну почему я один дожил до этого счастья, до этого солнечного света и до щадящей тени? Почему я один? Почему остались в темноте и Пассажир, и Горыч, больше меня стремившиеся к этому свету? Почему?!»
И даже думалось при закрытых глазах легче и отчетливее, словно сон выравнивал и редактировал обычно путаные мысли шофера.
А машина тем временем полностью занырнула в пшеницу и плыла уже в глубине ее. Движение оставалось плавным, но теперь оно замедлилось, должно быть, из-за большего сопротивления пшеницы ходу машины.
Шофер присмотрелся и, к дальнейшему своему удивлению, увидел сквозь закрытые глаза не колосья, но стволы пшеницы, мимо которых не спеша плыла машина. Проезд между этими стволами был довольно широк, но тут шофер заметил такой же ствол прямо перед машиной и, левой рукой схватившись за руль, успел отвернуть от него, избежав столкновения.
Стало заметно темнее. Редкие осколки лучей, просачивавшиеся на дно пшеничного моря, едва рассеивали легкий полумрак, иногда походивший на туман.
