А через неделю ещё одна смерть случилась, теперь уже в Парамзине. Умерла от кровотечения Настёна Панфёрычева. Словно злой рок сошёл на землю, думала Ольга.
О том, что Настёна беременна от Мрыхина, разговор шёл давно, а Илюха Минай, как-то завидев Настёну в просторной шерстяной кофте, едко сказанул:
– Бабий грех не упрячешь в мех!
Тогда Ольга этим словам не придала значения: не её воз, не ей и везти, а сейчас поморщилась горько и обречённо. Ещё одна жертва людской несправедливости и тяжкой жизни: разве Настёна пошла бы к бабке Разорёновой исцеляться спицей, если бы были разрешены аборты? Но вот поди ж ты, статью определили, указом аборты запретили, хошь какой позор на себя принимай, а рожай!
Настёну провожали на кладбище всем селом, а когда Ольга с Андреем на обратной дороге свернули к своему дому, она вдруг сказала скорее даже не для мужа, а для себя:
– А ведь, кажется, я тоже беременная!
– Да ты что, милая? – Андрей улыбнулся светло и радостно. Но сама Ольга ещё не определила: радоваться или огорчаться надо ей сейчас. В трудное время ждало её материнство.
Глава тринадцатая
Сергей Бабкин, по кличке «Рупь-пять» или «хромоногий Юфест», появился в Парамзине в самый канун уборки. Наконец-то пошли дожди, небо стало похоже на сито, из которого постоянно три дня сочилась мелкая, распылённая до мельчайших частиц влага. Нет, пересушенную, изжаждавшуюся землю этот дождь насытить не мог, просто напоил свежестью воздух, стало легче дышать и людям, и зверям, и даже усыхающим деревьям, точно для них, как для ныряльщиков, появился наконец глоток живительного кислорода. Где-то читал Андрей, что японские ныряльщики за жемчугом набирают в лёгкие большое количество воздуха и им кажется, что к ногам привязали увесистый камень, а когда на поверхности моря они с шумом выталкивают переработанный газ, голова наполняется лёгким звоном, длительным и приятным, напоминающим звон церковных колоколов.
Вот так и это ненастье. Словно горьковатый дымок костра: сначала освежило, стали осязаемо различимы земные запахи – спелого хлеба, выцветшего пустырника, тонкий аромат полевых ромашек, а потом вселило в голову лёгкий звон, сладкое желание выспаться, отдохнуть от испепеляющей жары.
Может быть, поэтому немногие в деревне видели, как после полудня со стороны Верхней Лукавки вошла в село пара. Если бы не короткий стриженный чуб, о Серёге можно было бы сказать, что этот преуспевший в жизни человек – не иначе, как из Москвы. В руке он нёс светлую фетровую шляпу с загнутыми полями, а его новенький коричневый костюм сверкал и искрился, как новая монета. Был он рыжий с лица, и весь вид его подчёркивал: человек живёт на все сто, ничего его не волнует и не омрачает.
Спутница Серёги была менее яркая – маленького росточка, с волосами-завитушками, грузная, и нетрудно было догадаться, что возрастом она далеко постарше своего кавалера. В отличие от него, она не хромала, но интересно выбрасывала толстые ноги вперёд. Серёга и его спутница шли важно, неторопливо, словно подчёркивали: не глиняные, не развалятся. В другой руке у Серёги поблёскивал внушительный чемодан, а его спутница несла маленький саквояж.
Недавно проснувшийся Андрей прильнул к окну, с интересом понаблюдал эту картину. Сейчас он начинал закипать, в нём вспыхнула злоба и ненависть к этому человеку, который, как новый пятиалтынный, сияет и здравствует, а его родной Анюты больше нет на земле. Первое желание, которое возникло, – раздавить, приплющить, смешать с землёй этого страшного человека. Но говорят, злость тоже бывает созидательной, и Андрей невольно подумал об Ольге: а она при чём? Разве она поймёт его взволнованность, это желание чуть ли не сокрушить мир ради старой любви, ради одного прохвоста, который ещё топчет землю, мнёт траву и даже, кажется, пользуется чьей-то любовью – вон как по-собачьи преданно заглядывает ему в глаза спутница.
Каждая мышца, каждый нерв сейчас напрягся, ощутимо напряглась спина. Ничего, даст Бог встречи, тогда и поговорим, решил про себя Андрей.
На утреннем наряде председатель не удержался, похвастался: вернулся сын досрочно. И, хоть срок оттянул, устроился парень в Павлодаре в больницу, а жена его, Фрида Марковна, работает врачом в той же больнице, так что на время, пока гостюет сын со снохой – милости просим, может быть, болячку какую залечить надо, или зубы проверить. Председатель говорил самодовольно, с оттенком гордости, а Андрей невольно скрипнул зубами. «Ишь, похваляется, сволочь, нашёл, чем хвастаться», – подумал Андрей, но вслух ничего не сказал.
Люди в деревне во время войны забыли про врачей и лекарства, они болели и умирали молча, как деревья в лесу. Уж если и обращались куда, то только к «фершелу» Наташе, у которой, впрочем, кроме ихтиоловой мази да стрептоцида, никаких лекарств не водилось.
Потянулся народ к дому Бабкина, надеясь на исцеление, и Серёга, облачившись в белый халат, осматривал односельчан, а рыжекудрая Фрида, похожая на заматеревшую корову, выписывала рецепты, объясняла, как легко можно лечиться – травами.
– Может, и мне пойти? – спросила за обедом у Андрея Ольга. Спросила – и как накололась на острый взгляд.
Андрей сказал как отрубил:
– Нечего тебе там делать!
– Ну так сам сходи, раны свои покажи…
– Без врачей обойдусь.
Целый день терзался Андрей мыслью – неужели Ольга и в самом деле не догадывается, что был и остаётся Серёга Бабкин ему смертным врагом, что свирепеет ветер в его душе, прожигает холодом и презрением.
С Серёгой встретился Андрей два дня спустя, когда возвращался с косьбы ржи вместе с Ольгой. Вгляделся в Серёгу и поразился – у того от неожиданной встречи заплясали губы, задёргался подбородок, а глазки забегали. Кажется, и сам он готов был, как бездомный пёс, завилять хвостом, жалостливо лизнуть протянутую Андреем руку.
– Ты иди, Оля, домой, а мне тут поговорить надо, – тихо сказал Андрей и выразительно посмотрел на Серёгу.
Ольга покорно пошла, поминутно оглядываясь, а Серёга немного откинул голову, спросил заискивающе:
– О чём говорить будем, Андрей Фёдорович?
– Значит, пёс шелудивый, и по батюшке вспомнил? А говорить, Серёга, об Анюте Тишкиной будем… О ней самой. Знал такую?
– Знал, – буркнул Серёга, и на лице вспыхнули багровые пятна.
– Ну, так вот и расскажи, как ты её в могилу свёл?
– Зачем старое ворошить, земляк! Было да прошло. Молодо-зелено, сам знаешь…
– Значит, молодо-зелено? Вот ты сейчас живёшь, жизнью наслаждаешься, а её нет. Расскажи, гад, как на жизнь её позарился…
– А ты кто, божий праведник, чтоб меня об этом спрашивать?
Что-то колыхнулось в груди Андрея, и он схватил Серёгу за рубашку.
– Ты что, ты что? – завопил Серёга. – Драться хочешь, да? Так вот знай, сама она мне передок подставила.
– И из-за этого повесилась?
– Каждый сам хозяин своей судьбе. Захотела – и петлю накинула. У них это в породе так заведено.
– Ну, про породу ты брось! А ты знаешь, какую она записку перед смертью оставила?
На испуг брал Андрей сейчас Бабкина. И тот и в самом деле затрясся, как осина на открытом ветру.
Наверное, он не всё знал о смерти Анюты и забормотал гнусаво, как дьячок:
– Разве я знал, что она повесится? Думал, мирно всё получится.
Он замолк, умоляюще глядел на Андрея. Глухов мрачно усмехнулся – трус он, Серёга, ещё надавить немного – и штанишки обмарает, у него, кажется, сейчас шок случится. Выругался Андрей, ожесточённо сжал кулаки, тело в один литой мускул превратилось, но какой-то внутренний голос приказал: «Не надо, Андрей, не надо!»
И он отступил на два шага.
– Вот что, Бабкин, – прошептал Андрей, – не буду тебя я бить, не буду. Но приказываю: завтра же мотай отсюда! В другой раз встречу – придушу. Так что выбирай.
Припадая на ногу больше обычного, уходил Юфест под презрительным взглядом Андрея. И Глухову показалось, что над ним раскрылось небо, пробился свет, даже дышать легче стало в это пасмурное предзакатное время, ни боли, ни горя не осталось в душе – улетучились.
Назавтра, как обычно, потянулись люди к докторам, но старший Бабкин с утра стоял на пороге, хмурился, махал руками и говорил невзрачным голосом:
– Нет, нет, не дожидайтесь! Не будет сегодня приёма! Домой уезжают!
– А чего так скоро? – спросил Илюха Минай.
– Дела, дела… У больших людей на отдых мало времени остаётся. Вызвали их в больницу.
Председатель сам повёз на телеге гостей в Грязи. Андрей видел в окно: мрачнее ночи сидел Серёга на повозке, кривился, вроде ему под рёбра тычут чем-то острым, горбился и крутил головой.
Так и не поняли люди, почему этих докторов хороших словно стужей вымело из деревни, – были, и не стало. Но отцу, видимо, сказал Серёга причину своего отъезда: тот глядел после на Глухова косым, настороженным взглядом. А через несколько дней произошла и крупная ссора.
