очень любил женщин и у него было много любовниц как в Большом театре, так и в Ленинградском. (После убийства Кирова отдел НКВД подробно выяснял интимные отношения Сергея Мироновича с артистками.)»
Казалось бы, балерины могли удовлетворить любовный пыл пламенного большевика. Не тут-то было.
«Материалы, показывающие особые отношения Мильды Драуле с Кировым, – продолжает Судоплатов, – о которых я узнал от своей жены и генерала Вайхмана, в то время начальника контрразведки в Ленинграде, содержались в оперативных донесениях осведомителей НКВД из ленинградского балета. Балерины из числа любовниц Кирова, считавшие Драуле своей соперницей и не проявившие достаточной сдержанности в своих высказываниях на этот счет, были посажены в лагеря за «клевету и антисоветскую агитацию…»
По справедливому мнению Судоплатова, были тщательно скрыты интимные отношения Кирова с чужой женой, чтобы не выставлять напоказ неприглядную картину его личной жизни. В противном случае был бы нанесен вред престижу партии и ее руководителей, которые должны были служить примером высокой морали.
Все очевидцы утверждали, что Николаев кричал: «Я ему отомстил! Я ему отомстил!» То есть вел себя как ревнивый оскорбленный муж. Ленинградским чекистам он говорил, что совершил преступление в порядке личной мести.
Когда его привели на допрос к приехавшим советским руководителям во главе со Сталиным, Николаев сначала их не узнал, потом стал кричать: «Что я наделал! Зачем я это сделал!» С ним опять началась истерика.
По мнению А.А. Кирилиной: «При проработке следствием версии «убийцы-одиночки»… мало внимания уделялось исследованию изъятых на квартире Николаева документов: личного дневника, заявлений в адрес различных учреждений, где говорилось о «его личном состоянии», «о несправедливом отношении к живому человеку со стороны государственных лиц»…»
Действительно, в дневнике Николаева немало записей свидетельствуют о его переживаниях в связи с изменой жены, о его возрастающей неприязни к Кирову. Но насколько допустимо доверять подобным сведениям? Ведь если преступление заранее и хорошо продумано, то дневниковые записи должны быть именно такими.
Правда, облик Николаева не говорит в пользу версии «советского Брута». Как вспоминала его соседка: «Небольшого роста, тщедушный, но очень большая круглая голова. У него очень кривые ноги. Одевался скорее как рабочий, но вел себя дико надменно. Жена выше его. Ходила всегда в мужской шапке, скромная. С нами они не дружили…»
Прервем цитату (мы чуть позже к ней еще вернемся). Из нее следует, что такой человек с завышенными амбициями, но неприглядный, а главное, обиженный своим низким положением в обществе, вполне мог быть болезненно ревнивым. На этом, казалось бы, можно и завершить рассказ об убийстве Кирова. Но…
Куда ведут следы?
Продолжим свидетельства соседки Николаева М.В. Шмеркиной: «…С нами они не дружили, а дружили с немцами из 74-й квартиры».
Стоп! Это уже нечто интересное. Пришло время разобраться с материальным положением семьи Николаева.
B марте 1934-го он был исключен из партии, а в следующий месяц – уволен с работы.
М.В. Росляков писал: «Итак, Николаев не работал с весны 1934 года. Естественно, возникает вопрос: на какие деньги он кормил семью? (Заработок жены М. Драуле, конечно, не мог позволить содержать семью из 4 человек.) Летом 1934 года семья снимала дачу, что вызвало дополнительные расходы.
Кто материально помогал Николаеву? В райкоме он мог только изредка получать мелкие пособия».
Странно, что Росляков только затронул эту тему, даже не попытавшись предположительно ответить на поставленный вопрос. А.А. Кирилина тоже делает интересное замечание: «В то время существовала жесткая карточная система, но для ответственных работников действовали определенные привилегии по снабжению. Николаев ими пользовался».
Это удивительное обстоятельство. Ведь Николаев не принадлежал к числу ответственных работников. Выходит, ему помогало какое-то важное лицо (организация?). О Кирове речи быть не может. Он не мог афишировать свои отношения с Мильдой. Подобная протекция быстро стала бы общеизвестной.
На каких-то высоких покровителей (покровителя) Николаева намекают некоторые документы. Вот, например, датированная 14 декабря 1933 года депеша культпропотдела Ленинградского обкома ВКП(б) директору института Истории ВКП(б): «Тов. Лидак! Сектор кадров направляет Николаева по договоренности для использования по должности.
Зав. сектором культкадров… (подпись неразборчива)».
Обращает внимание выражение «по договоренности». С кем? На каком основании?
На обороте депеши: «Тов. Хайкина. Прошу откомандировать тов. Николаева для работы в качестве инструктора.
15/X. Лидак».
Прежде с Николаевым тоже происходило нечто странное при приеме на работу. Об этом свидетельствует записка: «Управление делами. Зачислить в группу Гуревича с месячным испытательным сроком инспектором Николаева Л.В., с 20 августа 1932 года на оклад 250 руб. в месяц». На документе подпись Н.С. Ошерова.
Что тут такого особенного? А то, что все другие бумаги, поступавшие в РКИ, документально оформлялись несколько иначе. Были ходатайства трудовых коллективов, личные заявления и только затем – направление в отдел кадров. Кто мог рекомендовать Ошерову Николаева? Или, быть может, его лично знал Ошеров? Нет, об этом ничего неизвестно.
А.А. Кирилина предполагает, что ходатаем за Николаева мог быть его знакомый И.П. Сисяев, который длительное время служил в рабоче-крестьянской инспекции. Но, думается, был еще один, более солидный покровитель, который и рекомендовал Николаева Ошерову. Рекомендация была столь весомой, что тот принял Николаева в РКИ с нарушением правил, которые были обязательны для зачисления в это учреждение.
С Кировым у Николаева не было никаких сколько-нибудь близких отношений; возможно, они лично не были знакомы. На это косвенно указывает письмо, посланное Кирову Николаевым за 10 дней до убийства:
«Т. К-в! Меня опорочили, и мне трудно найти где-либо защиты. Даже после письма на имя Сталина мне никто не оказал помощи, не направил на работу… Однако я не один, у меня семья. Я прошу обратить Вас внимание на дела института и помочь мне, ибо никто не хочет понять того, как тяжело переживаю я этот момент… Я на все буду готов, если никто не отзовется, ибо у меня нет больше сил. Я не враг».
В общем, нетрудно понять бедствующего безработного. Только несколько непонятно выглядит приписка: «Я не враг». Словно человек заранее хочет подчеркнуть то, что никаких политических претензий к властям у него нет.
А вот что показала на допросе его жена: «В последнее время Николаев был в подавленном состоянии, больше молчал, мало со мной разговаривал. На настроение его влияло еще неудовлетворительное материальное положение и отсутствие возможности с его стороны помочь семье».
Или такое ее свидетельство: «Дневник стал отражать упаднические настроения Николаева, который выражал тревогу по поводу материальной необеспеченности семьи… До августа 1934 года я принимала участие в записях, в августе я находилась в отпуску в Сестрорецке…»
Обратим внимание на то, что
