Села на кровати, передумываю все: Соколов не посмел бы со мной так разговаривать, если бы я не была арестанткой, значит, все, значит, выхода отсюда не будет. Как вести себя… плетью обуха не перешибешь, я начинаю Соколова ненавидеть, ненависть ослепляет, я буду говорить не то, что надо, не надо вообще сразу отвечать, не подумав, надо сыграть роль не очень умной, беспомощной, не разбирающейся в жизни, в людях, в политике, я должна сыграть ее безукоризненно, не сфальшивить, Соколов умный, страшный зверь, он сразу поймает.
На допрос. Соколов читает. На столе много бумаг.
— Это надо же так отмочить! И где! На приеме у маршала! Ничего себе тостик, за своих говенных родителей! «За всех, кто в Сибири!» Проститутка рваная…
Мне плохо. Увели.
Только ввели в камеру, отчаянный молодой мужской крик: «Мерзавцы, убийцы, что вы со мной дела…» — кляп. Крик из душегубки, в которую меня посадили в первую ночь. Но на нашем этаже только женщины… и голос… я его знаю… Юрка! Мой шофер Юрка! Это немыслимо. Это невозможно! Этого не может быть! Двадцатилетний белобрысый мальчишка Юрка из рабочей семьи! Зачем он им?!
Часа через два опять на допрос.
— Подумаешь, побледнела… ишь ты… самая знаменитейшая матерщинница на всю Москву, и вдруг, видите ли, ей плохо! Довольно кривляться, надо признаваться, не валять дурака и не отнимать у меня время…
— Я матом не ругаюсь. Это сплетня.
— Все у нее сплетня, может быть, и этот ваш тостик, который вы отмочили при всем генералитете на новогоднем банкете у маршала Конева в Баден-Бадене «За тех, кто в Сибири», — тоже сплетня?? Когда генерал Желтов спросил: «Что, у вас там родные?» Что вы ответили? Что и у вас, и еще у тысяч! А вот в этом году мы и вас присоединим к этим тысячам!
Смутно вспоминаю, что тост поднимала, я его поднимаю в каждый Новый год.
— Нет, не могу припомнить.
…кто же! Кто мог быть здесь стукачом? Не маршалы же, не генералы, видевшие смерть. Кроме меня, штатских было двое — Миша Вершинин и Жорж Рублев, неужели они могли написать донос?
Увели.
Соколов — садист, уже две ночи я совсем без сна, сил и так нет, без сна уплывают последние: отбой, хоть бы вытянуться на кровати, на допрос, а сегодня ночью «М» давно уже погасло и когда ввели в камеру — подъем. Начали отекать ноги. Соколов стал еще серее, но он-то днем спит, представляю, какая я, он сказал, что мы ровесники, несколько раз за ночь я, наверное, засыпала и падала со стула, он отрывался от чтения или писания и безучастно бросал на меня взгляд. Начали заходить в кабинет какие-то полковники, подполковники как бы по делу и нагло меня рассматривать, а один даже усаживается в углу против Соколова.
Отбой. Допрос.
— Какому это югославскому генералу или полковнику вы подарили свой портрет с пожеланиями удач в жизни?
— Не помню. Их несколько, которые, уезжая, попросили мою фотографию и автограф.
— Я напомню: Момчило, или Мома, или, как вы его прозвали, Чило, и теперь этот ваш Чило сидит в белградской тюрьме и поливает вас и Горбатова грязью за ваше гостеприимство, говорит, что вы работали у нас и заманивали его в свой дом.
— Но при чем тут я? Это обычный автограф, который дарят актеры своим поклонникам.
Вошел жирный, большой, с маленькими глазками полковник, еще более неприятный, чем Соколов.
— Начальник отдела, в котором вы сидите, полковник Комаров.
Он не сел, а встал у стены.
— А этот Чило тоже присутствовал на приеме у Тито, когда вы там голая отплясывали на столе?
— Я ни голая, ни одетая, ни на столе, ни на полу у маршала не танцевала.
— Ну, ну, ну! Вы что, страдаете нарциссизмом?
— Что это такое?
— А это влюбленность в свое тело! Что, оно такое уж красивое?! Аппетитное?! И кожа, как шелк?!! Значит, не вы собой любовались, а вами любовались?! Га-га!
…ублюдки…
— Это сплетня, и к политике никакого отношения не имеет.
— Сплетня! Сплетня! У вас все сплетня, а у нас факты.
— У нас в стране сплетни, потому что ничего не известно ни о ком, если бы такой факт произошел в Европе, о нем знали бы мгновенно.
— Рассказывайте о приеме у Тито.
…Почему спрашивают о Тито? Почему ни слова о Поповиче… Может быть, он с ними против Тито…
Соколов записывает, не перебивая. Тот, второй, так и стоит у стены.
— А вы когда-нибудь до ареста с нашим министром встречались?
Про встречу Нового года молчу.
— Нет, никогда.
— И лицо его вам не показалось знакомым?
— Нет.
— А кто у вас бывал из военных в номере, когда вы жили с Горбатовым в гостинице «Москва» во время войны?
— Очень много.
— Нет, не фронтовиков.
— Не фронтовиков-военных еще не было в Москве.
— Ну уж прямо! А учреждения? Мы же, органы госбезопасности, вернулись из эвакуации через год.
— Я не помню.
— Ну уж так и не было ни полковников, ни генералов, никаких военных, которые ухаживали бы за вами? Не было?
— Я таких не помню. Было не до этого. Была совсем другая атмосфера дружбы, никто ни за кем не ухаживал.
— И вы не помните, кому вы дали пощечину?
— Нет, не помню.
— Так ли? А надо знать, кому давать пощечины, и тем более помнить об этом.
Приказал увести.
…как осмыслить, что сейчас говорил Соколов… он же не спрашивал меня, он мне говорил, напоминал… что же, значит, в номере у нас тогда был Абакумов… был эпизод с каким-то полковником, я рассказала о нем Борису: тетя Варя была в спальне, этот полковник уходил, был в шинели и папахе, я его провожала, и в прихожей он хотел меня поцеловать, я дала ему пощечину… неужели это был Абакумов… поэтому лицо его показалось мне знакомым, поэтому он хотел понять, узнаю ли я его… Соколов же просто намекал, что они, гэбэшники, тогда уже были в Москве… но откуда об этой пощечине могут знать Соколов и Комаров… Комаров пришел именно к этому допросу… не мог же Абакумов приказать им, подчиненным, расспрашивать меня об этом… почему молчат о Берии… может быть, Берия приказал меня арестовать… откуда Соколов и Комаров могут знать о пощечине, ведь никто о ней, кроме Бориса, не знает… Господи, помоги не сойти с ума, не потонуть в этой тине. Рукой же Абакумова написана записка о моем аресте… неужели может быть такая месть… заслать меня в лагерь… так мучить…
Той ночью мне дали немного поспать, проснуться не могу, и надзирательница будит меня, стуча ключом над головой по бляхе от ремня, конечно, это не садизм Соколова, а пытка сном. От сидения круглыми сутками в камере и у Соколова ноги — как колоды, ходить по камере нет сил, есть тоже не могу, насильно вталкиваю в себя две ложки каши… тупею… неужели сейчас там, за стенами Лубянки, спокойно проходят люди… не зная, что здесь творится…
Отбой. Допрос.
— Кем до революции был ваш отец?
— Офицером.
— Каким? Где служил?
— Не знаю, я тогда только родилась.
— Вы прекрасно знаете, что ваш отец служил в полиции и был ни больше ни меньше приставом и ни больше ни меньше Мясницкого участка, где мы с вами сейчас и находимся, и самолично расстреливал демонстрацию рабочих у Яузского моста.
— Что такое пристав, это как у нас начальник милиции?!
— Ишь ты! Догадалась.
…если Папа действительно служил в полиции и были такие офицеры, как Папа, поэтому и произошла эта дурацкая революция…
— Мой Папа — прекрасный, добрый, честный и стрелять в людей не мог.
Соколов что-то читает и читает, моя тетрадь небольшая, письма он все прочел, неужели столько доносов…
— А кем был ваш дед по линии отца?
— Я не знаю.
— А мы знаем, учителем, и все тетки тоже учительницы, а вот отец в полицию подался! А какое отношение вы имели к фамилии Победоносцевых?
…это Бабины знакомые или дальние родственники по Петербургу…
— Я не знаю, кто это.
— А самые махровые реакционеры государства Российского! И какое же отношение вы имеете к этой реакции?
— Никакого.
— А как же они жили у вас, когда приезжали из Петрограда хлопотать к товарищу Ленину о спасении своего последнего отпрыска от расстрела?
— Я этого знать не могу, я при жизни Ленина была совсем маленькой.
…Ядя! Только она могла сказать об этом, нам было лет по десять, когда Победоносцевы приезжали. Зачем, зачем она все это говорит, здесь же все могут превратить в вину, значит, она арестована, значит, голос в подвале был ее, как я о ней забыла, ведь с ее трусостью она все что угодно может наговорить…
— А что эта ваша Ядя, сестра, или подруга, или приживалка?
— Школьная подруга, как родная.
— Ох и дура же вы! Как же вы могли терпеть в доме приживалку, вы вроде трудились, а она в это время блаженствовала, ничего не делала?
— Ядя помогала в доме.
— Ну не смешите, это при вашей-то маме, да еще при экономке, да еще при домработнице? Ха! Она не потела от работы.
Тот, который часто усаживается в углу и иногда подолгу сидит, — сегодня с начала допроса:
