— Если вам дурно, можете облокотиться на столик.
Я побелела сквозь тюремную белизну.
— Этот ваш брат, он что, летчик?
В руках у Соколова письмо, это одно из фронтовых писем от моего однофамильца-летчика, мы начали переписываться, я молилась за него, чтобы он не погиб, он еще моложе меня, мне было в войну двадцать семь, а ему двадцать три, может быть, мы и были дальними родственниками…
— Нет, это не мой брат. У меня нет братьев, и этот летчик вскоре погиб.
— Помимо любовных писем и стихов, у вас еще и друзей много, мужчин, с кем это у вас переписка по имени Лев РЫ.
— А!.. Это мой школьный товарищ, он сразу же после школы уехал жить в Минск.
…Левушка, мой золотой, дорогой, моя умница, он сам не писал и запрещал мне писать о чем-нибудь серьезном, наши письма похожи на французскую светскую хронику, с анекдотами, с юмором…
— А вы не встречались с этим Львом РЫ за эти годы ни разу?
— Как-то виделись, когда я оказалась в Москве и он приехал из Минска.
— А в студенческие годы вы с ним не встречались?
— Нет.
— А в каком институте он учился?
— Не знаю.
— Тогда ведь многих студентов арестовали за антисоветчину…
Соколов смотрит на меня не отрываясь. Дьявол. Господи, спасибо, что ты создал сердце железным.
Соколов опустил глаза в письма… это же явный намек… он знает все о нас с Левушкой… такой же намек, как с пощечиной Абакумову.
Отбой. Допрос.
Подписываю протоколы, и все как будто не со мной… проплывает мимо, сосредоточиваю сознание на протоколах: «бей грузин» и «коммунисты напоминают фашистов», — чтобы в забытьи их не подписать, теперь смысл слов доходит до меня не сразу, откуда-то издалека, медлю с ответами, чтобы нечаянно не сказать, чего нельзя. Волочусь на допросы, как калека.
— Как это вы смели с вашими куриными мозгами критиковать постановления правительства в газете?!
— Я не прочла в своей жизни ни одной газеты.
— Это что-то новенькое! Это почему же?
— У Мамы начиналась мигрень, когда она видела в руках у женщины газету, она считала это неприличным.
Соколов вытаращил на меня стекляшки.
— Ну а кто страной-то правит, какой верховный орган, вы хоть знаете?!
— Да, конечно. ЦК партии.
— Вы что, нарочно дурочку из себя валяете? Это надо же дожить до таких лет и ничего не знать! Да вас надо по улицам водить напоказ, как слона! Да за одно это вам можно впаять двадцать пять лет!
Я вспомнила про Верховный Совет и поправилась, про ЦК я ему ответила автоматически, в доме царили эти две буквы: все, что ни делал Борис, было по указанию ЦК, вызовы среди ночи из ЦК.
— Так что же, вы в политике вообще не смыслите?
…может быть, он прав, может быть, я от страха и непонимания действительно, не играя, превратилась в дурочку…
Соколов что-то читает.
— Вот читаю поэмы Горбатова, посвященные вам, о его любви к вам рассказывают легенды.
Молчу.
— А как, по-вашему, Борис мог бы вас предать?
…слова, сказанные в Переделкино о том, что он пойдет за мной на край света, Борис повторял потом еще много раз…
— Нет, никогда.
— Горбатов вам изменял?
— Нет.
…и вдруг вспомнилась поразившая меня сцена с Костей: он первым получил квартиру, переехал из гостиницы и устроил новоселье, Валя была где-то в отъезде, я пошла, зная, что у него будет много народа, и когда мы компанией уходили, Костя, не ища предлога, не очень-то стараясь скрыть, оставил у себя ночевать жену нашего общего знакомого, все это в разгар его любви к Вале. Меня это тогда поразило…
— Ишь ты. Такая доверчивость похожа уже на глупость, вы знаете о существовании его последней поэмы, посвященной вам, написанной совсем недавно?
— Не знаю. Борис пишет стихи только ко дню моих именин…
— Ну вот он и сочинил эту поэму к будущим вашим именинам, они ведь скоро.
— Нет, я не знаю.
— А вот ваша Ядя знает!
…если поэма не ложь, а действительно существует, как она могла попасть на стол к Соколову, обыска у Бориса быть не могло, он депутат, откуда Ядя может знать о ней, с Ядей Борис никогда ничем не делится, почти не разговаривает, не любит ее, рад, когда она исчезает домой, неужели и она лазила по столам, как Келлерман, почему не сказала мне ни слова…
— Хотите почитаю?
Соколов читает отвратительный, лживый, подлый пасквиль, он остановился.
— Ну и так далее, и тому подобное, и все в том же духе, поэма длинная… вам, наверное, достаточно и того, что я прочел.
— Борис такого написать не мог!
— Это почерк Горбатова?
— Да. Может быть, Борис переписал чей-то пасквиль, ко мне он никакого отношения не имеет!
— А Горбатов вам рассказывал, что он был троцкистом?
Заставила себя выразить крайнее удивление:
— Это невозможно. Более чистого коммуниста представить трудно.
…в голове история, произошедшая с Борисом и с женой члена правительства Серебрякова, которого потом расстреляли как троцкиста: жена Серебрякова писательница — пригрела Бориса, когда Борис появился из Донбасса как молодой, начинающий талант, начала с ним флиртовать и пригласила домой в отсутствие мужа. Борис в одежде и сапогах полез к ней в постель, но она отослала его в ванную комнату, в которой Борис потерялся от роскоши, а когда вышел из ванной, свет был погашен, он услышал шепот, пошел на него и оказался в облаке запахов, кружев, потерялся совсем и был позорно изгнан. Тогда я, слушая это все, с горечью вспоминала свою первую брачную ночь с Борисом. Об этом здесь рассказывать нельзя, видимо, Борис потом встречался с этой Серебряковой, она тогда была хозяйкой литературы, и Борис вдруг, будучи вообще никем, стал секретарем РАППа, какой-то рабочей группы писателей, а потом так же странно исчез опять в Донбасс. Почему Соколов сказал «Горбатов», а не «товарищ Горбатов»?..
— Вы знали, что югославы готовят антисоветский переворот?
— О перевороте я вообще ничего не слышала.
— А как же, по-вашему, назвать то, как они нас продали? Целовались, миловались, кончали у нас военные академии, ваш Тито целовался с товарищем Сталиным, и вдруг на тебе! Сколько волка ни корми, а он все в лес смотрит! А Горбатов пригласил чуть не всю академию на прощальный ужин, и Горбатов ничего не говорил вам, ничего не знал, не предвидел.
— Если бы Борис что-нибудь предвидел, а тем более знал, он никогда никого не пригласил бы, и приглашал он потому, что ему велело какое-то высшее начальство.
— А почему это вы со своими мужьями были на «вы»?
— Не знаю, что вам ответить на этот вопрос.
— Утонченная натура, исключительность! А дура дурой! Почему это вы не захотели идти расписываться с Борисом, когда вышел закон, и вот теперь ваш брак недействителен!
Молчу. Увели.
Мечусь по камере при мысли о доме: если Борис арестован, что будет с детьми, с Мамой, а вдруг и Маму арестовали? Зачем Борис выбросил мой браунинг, если он что-то предчувствовал, почему не сказал мне, почему метался по квартире в день моего ареста, а потом без конца звонил, зачем арестовали Яду?.. Юрку?..
Отбой. На допрос.
— Интересное все-таки узнаешь о человеке! Вроде как будто и чистоплотная с мужчинами, и любовь ей подавай, а как же это вы в пятнадцать лет трахались со старым жидом в какой-то подворотне? Это что, тоже сплетня? Нет уж, на сей раз это, как вы говорите, даже не донос, а точные показания, протокол! Будете отрицать, устрою очную ставку.
— Я вышла замуж девушкой.
Соколов вскинул на меня глаза:
— Что же, этот человек врет?
— Просто этот человек от безумия, от подлости, от страха говорит сам не понимая что.
— И вам даже не интересно, кто это?
— Нет. Зачем вы делаете из меня то антисоветчицу, то потаскуху?..
— А это не вашего ума дело! Что хотим, то и делаем! Это же лучше, если вы еще и скомпрометированы! Пусть все знают, какая вы на самом деле штучка!
…застенок… ублюдки… грязные убийцы… человечество будет вас проклинать!
— Почему не подписываете остальные протоколы?
— Я с ними не согласна, в них неправда.
— Это не важно, важно, что есть свидетели.
— Они ложны.
— Тоже не важно! Важно, что был разговор!
…Ольга в тридцать седьмом году не подписала протоколы, и ее под утро, когда город еще спал, выбросили в каком-то дворе, только ее еще и били, следователь пришел прямо в камеру и бил ее беременную ногами в живот, был выкидыш, неужели и меня будут бить.
— Я эти протоколы не подпишу.
— Подпишешь, сука…
Ругань хлещет. Вошли двое надзирателей и потащили под руки в камеру. Я погибаю. Прислонилась к стенке, приказали отойти, сидеть не могу, ходить не могу.
Отбой. Допрос.
Самарин. На столике лежат те же протоколы, ручка.
— Ну сколько будешь… сука! Подписывай!
От крика звон в голове.
— Я подписывать не буду.
